Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

быть, власти, допустившие этот беспредел, ну и все прочее. Галина страдала, худела, седела и ничего не могла поделать. Никогда бы она не подумала, что у нее с сыном возникнут такие проблемы, что и жить не захочется.

С Юрой они тоже практически не общались. В последний раз виделись после ее возвращения из Чечни, когда она поехала туда на розыски пропавшего без вести сына. Тогда он только что вернулся из Франции, привез ей роскошный пиджак, в другое время она оценила бы подарок, но сейчас ей было не до пиджака… Кроме того, уже второй ребенок… Как все удивительно… Как непредсказуемо меняется жизнь… Ее Юра, обожающий ее Юра, вот, пожалуйста, женился на другой женщине, и ничего, мир не перевернулся, отец двух дочерей, все прекрасно, а ее, Галины, словно и нет на белом свете… Ах, Господи, да и чем он может ей помочь?.. Кто вообще может ей помочь?.. А кто может помочь ее сыну? И еще тысячам таких же несчастных русских мальчиков, отданных на заклание, и их бедным мамам, оставленным наедине со своими никем не разделенными трагедиями?..

Иногда она осторожно пыталась заговаривать с Алексеем о его будущем, о необходимости дальнейшей учебы. Он молчал, и она чувствовала, что его раздражают эти разговоры, что его голова занята чем-то абсолютно другим, и это другое было настолько отличным от того, о чем говорила и чего хотела Галина, что она невольно умолкала, а потом уходила в свою комнату и плакала.

Его голова и в самом деле была занята другим. Как в нескончаемой киноленте, складывались и перемещались в пространстве его мозга одни и те же бесконечно прокручиваемые им картины. Красивая Хазабика, страшный чеченец – ее муж, отпустивший его на свободу и перед этим наговоривший ему столько ужасных и правдивых, вероятно, про них слов, бедный Вовка, лежавший в красных маках без головы, подымавшийся из лужи крови и блевотины Сашка с прыгающим в руках, нацеленным на него автоматом – все они накрепко поселились в его голове, и он вел со всеми ими нескончаемые разговоры…

Он не мог рассказать матери ни о чем таком, да и кому это можно рассказать? Кто это поймет? Как это можно понять? Как с этим можно жить?!. Как теперь ему с этим жить?.. Как это забыть? И забудется ли это когда-нибудь?..

Он пробовал напиваться, но становилось еще хуже, да и мать начинала так громко рыдать, что он прекратил эти пробы. На второй странице любой книги он отключался от читаемого, и намагниченная память снова и снова переносила его туда, где осталось навсегда его безутешное сердце.

От телевизора его тошнило; он не знал, куда себя деть и где искать спасения.

В одно прекрасное летнее утро он вышел в город. Прошел через Таврический сад, вышел на Фурштатскую, пересек Литейный, по Пестеля дошел до Фонтанки, через Михайловский сад – на канал Грибоедова… не сознавая, шел тем маршрутом, которым они много раз ходили с отцом, то есть с Юрой, Юрием Петровичем… Он путался, не зная, как теперь его называть, да и называть уже незачем, кто он ему? Бывший отчим… нет, если у него, Алексея, когда-нибудь будет семья… он осекся, настолько эта мысль показалась ему дикой… «Семья… может быть только у чеченцев, – вдруг подумал Алексей. – Потому что… как сказал Магомед, русские мужчины – пьяницы и бездельники, а русские женщины…» Ну, может, это и преувеличение… Ну хорошо, вот он, Алеша, русский мужчина, разве он пьяница и бездельник?.. Пьяницей он чуть не стал, а бездельником уже… Нет-нет, это нехорошо, надо что-то делать… он не хочет соответствовать характеристике Магомеда, он не хочет быть посмешищем для резчиков голов, даже если они и совершают пять раз в день свой намаз!

Он присел на скамейку в скверике перед Казанским собором. День был жаркий, фонтан разбрызгивал пенистые мыльные брызги (какие-то идиоты снова умудрились налить в него шампунь), сидевшие рядом с ним великовозрастные тинейджеры громко ржали, пили пиво и то и дело сплевывали, покрывая землю плевками и окурками и пересыпая свою незатейливую речь затейливым матом, невзирая на окружающих. Окружающие делали вид, что все нормально, типа – у нас свобода, не хочешь – не слушай.

Алексей встал перед ними и, глядя куда-то вдаль, поверх их голов, сказал:

– Когда вы пойдете на войну, они вас всех убьют. Потому что они любят свою Родину, своих матерей, своих жен и детей. Свои горы. Свой народ. Свою землю. А вы любите только свое свинство. Они молятся пять раз в день Аллаху. Даже если идет бой и все стреляют. А на вас нет креста. Магомед правильно сказал: вы просто мясо, скверное, гнилое мясо.

«Тинейджеры», раскрыв рот и выпучив глаза, смотрели на Алексея, не зная, как реагировать на явившегося сумасшедшего. А Алексей, произнеся свой краткий монолог, повернулся и спокойно зашагал прочь. Наконец один из них опомнился, покрутил пальцем у виска и отпустил неприличную реплику. Компания привычно заржала и продолжила прерванную дурацкой выходкой «бабахнутого по крыше козла» беседу.

Он шел, стараясь ни о чем не думать и не глядя по сторонам. А чего глядеть, ничего интересного не углядишь, это тебе не Кавказские горы, где их резали как барашков, странно, что никто из этой разношерстной полуголой толпы и знать ничего не желал про то, как отрезали голову Вовке, идут себе, болтают по телефону, едят мороженое, пьют на ходу пиво, висят на своих девушках… «Ваши женщины – проститутки», – снова вспомнились ему слова Магомеда. Он остановился посреди улицы и стал с интересом в упор разглядывать проходящих женщин: молодых, старых, средних… интересно, неужели они все – проститутки? Он даже захотел поинтересоваться у одной, как ему показалось, симпатичной блондинки.

– Девушка! – остановил он ее, придумывая на ходу повод. – Я провожу социологический опрос. Вы целомудренная девушка или проститутка?

– Отвали, педераст вонючий, – ответила симпатичная блондинка, не замедляя шаг и не удостаивая его взглядом.

Алексей так и не понял, что означал ее ответ, и уже хотел было повторить свой опыт с другой девушкой, но вдруг мимо него, вся в черном, несмотря на жару, прошла… Хазабика.

Он остолбенел. Озноб прошел по всему телу. Господи, откуда она взялась… здесь?

Сердце бешено заколотилось. Он хотел побежать за ней, но ноги словно вросли в асфальт. Он смотрел, как в обнаженно-пестрой толпе то появляется, то снова исчезает ее черное платье, и вдруг, испугавшись, что она так и уйдет, что он не сумеет ее догнать и она исчезнет навсегда, ринулся вперед.

Но только что