Поколение - Николай Владимирович Курочкин

В кабинет ворвался энергичный, как паровой молот, Чесноков:

— Командир! Ковалевский и Околотков…

— Где?! — бросив трубку, вскочил Шумилин.

— У подъезда, друг друга вперед пропускают. Если ты сегодня с ними обо мне договоришься, вопросов не будет.

— Очень ты суетишься.

— А у меня нет папы-начальника, чтобы я не знал, куда руки от скромности девать, пока он бы мне по телефону жизнь устраивал!

Торопясь к двери, Шумилин хотел возразить, но тут грянул прямой телефон, и он быстро вернулся.

Звонила Галя. По-семейному, как ни в чем не бывало, только немного заискивающе, она просила привезти от свекрови Лизку «к нам домой» и, если можно, освободить вечер, чтобы поговорить…

Такого поворота событий первый секретарь не ожидал.

— Алло, что ты молчишь? — тревожно спросила жена.

— Подожди, — ответил он и закрыл трубку ладонью: в дверь шумно входили Ковалевский и Околотков.

— Ну, братцы мои, заработались! — улыбнулся Владимир Сергеевич. — Городское начальство встретить некогда.

— Ничего, это болезнь роста! — в тон ему шутил Околотков.

— Командир! — одними губами умолял Чесноков.

— Алло, Коля, что ты молчишь?! — ладонью, зажимающей трубку, слышал Шумилин голос Гали.

Он встал навстречу вошедшим, шагнул из-за стола и увидел вокруг окаменевшую и накренившуюся зыбь моря. Вверху, на фоне безоблачного, цвета густой грозовой тучи неба сияло зеленое с кровавым ободком солнце. И еще человек почувствовал, что больше не умеет плавать…

1982

РАССКАЗЫ

Сергей Бардин

РАБОТА: ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Эти синие низкие троллейбусы с желтым полуверхом, похожие на недавно прирученных копытных (вроде овцебыка), бегали по Садовому и по Мытной, мимо магазина «Три поросенка», фабрики «Гознак» и Морозовки — детской больницы.

Они были ледяные изнутри зимой: иней от дыханий не таял всю зиму на окрашенном металле стенок и стеклах. Но зато летом у них бывали подняты окна, и при езде можно было выставить голову и руку и ловить ртом холодную струю воздуха, а руками — мокрые ветки деревьев; и вас обдувал восхитительный московский ветерок пятьдесят восьмого года прямо под надписью «Не высовываться!».

Троллейбусы эти шипели, складывая крылышки дверей, они гудели на ходу и звенели на выбоинах, а водитель сидел за овальными стеклами в темной кабинке, пыхавшей и полыхавшей голубыми молниями от разрядов в реле. Многочисленные эти вспышки сопровождались громким цоканьем контактов и оглушительным бабаханьем молний.

Когда в дожде московского лета бежал он, шумный, торопливый, по пустоте тогдашних улиц, весело разбрызгивая воду из луж, отряхиваясь, как пес, отражаясь во всех стеклах витрин и стреляя разрядами, — он сам был как маленькая летняя гроза.

Теперь они стояли тут под голым, без проводов, небом. В них густо пахло кожей сидений, железом и, едва заметно, горелой резиной.

И Кутыреву было странно — он невольно улыбался — вдыхать эту кожано-железно-резиновую смесь. Струя запаха была так остра и материальна, что, казалось, он не ощущал, а ощупывал ее пальцами, мял в ладонях, разглядывал на свет. То был запах из прошлого.

Тогда, давным-давно они переехали семьей в этот город, в Москву, из своего степного ниоткуда, возвратились из маленького городка, с предгорий, где пыль и сушь съедали запах бледных акаций и тяжело поднималось в небо, кружилось в нем большое лохматое солнце.

Поезд дальний полз не спеша и долго выстаивал на диких полевых разъездах в полуденной дремоте и неоглядной тишине. Вагоны спали. И какой-нибудь военный в галифе и тапочках брал его с собой в тамбур, открывал двери. Они слышали качение редких камушков по насыпи, звук воды в умывальниках, гудение мух; пахло углем из кладовки и дымом, полевыми цветами, сухой травой, кожаным запахом вагонов. Так это и осталось с ним навсегда.

В Москве была иная музыка сигналов и шумов, другие запахи. И было три главных чуда: троллейбусы, эскалаторы, лифт.

И значит, запах жил своей жизнью в железных коробках ровно двенадцать лет. В выбитых окнах гулял ветерок, сыпался снег, затекал дождь. Но стоило солнцу обогреть и просушить старое железо, как запах распрямлял свой прибитый стебель и распускался на горячем металле стенок — тугой и яркий, как цветок.

Женька, конечно, ничего такого не думал, а Кутырев думал. Женька свешивался из заднего окна и свистел про то, что «где-то есть город тихий, как сон, пам-пам», и когда они услыхали: «Зацепил! Вылезай!» — то Женька побежал в кабину тягача, а Кутырев засмеялся и отрицательно покачал головой. Водитель тягача покрутил пальцем у виска, стрельнул в сторону Кутырева окурком и полез в кабину.

Тягач захлебнулся высоким воем, дрогнул и потащил троллейбус с кладбища.

Вокруг, насколько хватал глаз, сияли монстры городского транспорта. Ободранные, лишенные всего мало-мальски ценного (даже стекол и резиновых шнуров прокладки), они занимали порядно и вразброс огромное поле асфальта на краю города.

Кутырев стоял на месте водительского кресла, широко расставив ноги, вцепившись в уцелевший руль. Троллейбус был пуст — без единого сиденья, без электрической части и с квадратной дырой в полу на месте панелей управления. Позади Кутырева, в бывшем проходе, лежал длинный резиновый коврик. Больше внутри ничего не было.

Они торжественно, медленно и чинно выкатывались в город, вдвигались в улицы, и Кутырев успевал разглядывать мелочи, которые обычно пролетают по краю зрения, не осознаются.

Была середина рабочего дня — время грузовиков. С рулонами и бочками, с ящиками, с мешками цемента, они обгоняли их медленную связку, наполняя воздух полудня веселым ревом и сиреневой вонью из моторов. Все торопились, маневрировали, перестраивались, визжали тормозами.

По перекресткам они проплывали неторопливо, как во сне, при остановленном движении по всем направлениям. И это общее подчинение на минуточку и внимание к ним радовало Женьку, потому что он был пэтэушник, лопушок, семнадцать лет.

Женька и Кутырев попали в СМУ одновременно и совершенно случайно. Женька был пацан, рыженький, усатенький, и по приеме на работу он был сразу же кинут на прорыв: на четвертый участок. Но было обещано твердо, что через месяц-два он будет определен по специальности. А пока в хозяйстве товарища Гришевец он чувствовал себя на каникулах, тем более Кутырев возник рядом.

Тот день, когда Кутырев впервые отправился на четвертый участок, был хорошим днем. Ранний, умытый и пустой город встречал солнцем, поливальными машинами, маленькими кривыми радугами над веерами воды, в этой глухой по расположению, по дальности рабочей части города длинные заборы с названиями участков и складов, намалеванными огромными буквами, — заборы синие, голые, дощатые, желтые штукатуренные — образовали одну длинную, кривую и заброшенную улицу в районе