Поколение - Николай Владимирович Курочкин

А приехали, когда их мотануло в кузове, завалило на бок и резко выдохнули тормоза; и Женька высунулся из-под брезента, а вся картинка уже двигалась. Ворота невидимою рукою разводились в стороны, проплывала над ними перекладина ограничителя высоты, к цеху погрузки подавали задом грузовики, и всякая подсобная — вроде них — публика прыгала наземь, под колеса, в кучи бумаги и стружки.

Иногда в свободный час, днем, Женька забегал на задний двор, за столярку, к маленькой двери фасовочной. Там работали женщины. Цех начинался прямо от порога. Горами высились передвижные стеллажи и стеллажи по стенам, и на них лежали кипы разноцветных обоев. Здесь, на разделке обоев, правил Жора Алексанян, замначальника, орун, пятидесяти лет мужчина.

Жора покрикивал на женщин, а они отвечали звонкой порцией ругани, и так всегда в лад, так славно, что Кутырев вылетал на улицу как ошпаренный. Алексанян хохотал, кричал: «Даю тебе премию, Наталья! Давай, баба, работай!» Тут шла работа быстрая, в общем молчаливая, сосредоточенная. Посреди большой комнаты цеха стояла машина, сваренная из дюймовых труб. Ременные передачи крутили валики подач, и большой, фабричной упаковки рулон обоев — руками не обхватишь — разматывался в ленту. Попорченные края его с потеками обрезались боковыми ножами, а потом он шел в намотку на стандартные рулончики, как в магазине. Женька особенно любил просиживать на корточках у самой машины, где две женщины быстрым движением ножниц обрезали конец куска, снова подавали край в намотку, снимали готовые куски.

К маленькой двери подъезжал «уазик», и сам Жора грузил кипы обоев в кузов.

А вокруг шла троллейбусная работа. Котька-маляр с похмелья раскатывал шланги от компрессора для распыления краски. Хасан отмыкал склад, и Женька или Кутырев валили набок бидон с краской и пускали его по двору к месту окрашивания. Передвигали Хасановым способом: легкими ударами по правому или левому краю его поворачивали катящийся бидон куда требовалось. Иногда Женька устраивал цирк: вскакивал, на бидон и бежал задом, а потом летел, всплескивая руками, на асфальт. Кутырев хохотал и говорил: «Обед скоро, не пропусти, ты, девочка на шаре». Но Женька и сам был начеку. Сварщик мыл руки и готовился обогнать его на пути к бильярду, наказать.

А Котька протирал форсунку, наливал растворитель, еще раз проводил нежно ладонью по шпаклеванной и шкуреной поверхности и делал первый пробный выстрел в воздух. Распылитель давал пронзительный шипок, и темно-зеленое облачко ядовито повисало в воздухе.

— Пачкаешь атмосферу! — кричал проходивший Галкин. — А уж обед.

Котька мрачно взмахивал рукой. Это означало, что время не имеет для него значения. В обед он не обедал и не мог спать ночами.

И он проводил распылителем по серому борту, и ровный мазок ложился на борт. Котька любовался работой и делал следующее движение. Так, проводя рукою, он клал первый слой, часто уходил отдыхать, но дело его двигалось быстро. А Галкин как-то сказал Женьке: «Смотри, сопля, на спившегося человека. Нет лучше его мастера. Маляр! А какой он штукатур! Быстрее его не сделает никто».

Нестандартно было постижение жизни. Быстрое оказывалось медленным, а медленное шло быстро. Они уже обвыкались и присматривались к людям, к работе и мастерству. Тянуло делать руками. Однажды утром Кутырев сам обрезал крылья у привезенного троллейбуса, час провозился и сделал, а Женька пропадал в столярке у глухого.

Вечерами работяги играли в домино, но недолго, час. А Котька — так говорили — оставался спать. Однажды он проспал две ночи и день: в субботу вечером пал он на земляной пол старого склада, а утром в понедельник вышел сумрачный навстречу Кутыреву. Это было после субботника.

Котька не курил, был он слаб телом до чрезвычайности, но не сложением, а именно дряхлел в сорок лет. Он вышел в понедельник из темной ямы древесного склада, сел подле Кутырева и сказал:

— Три бутылки принес и три выпил. Старая не в счет?

— Ты умрешь когда-нибудь здесь, — сказал Кутырев, — как ты не заболеешь-то спать на земле?

— Подохнешь под забором, — сказал Галкин, — и Хасан будет тобой кормить собак.

Ему понравилась эта мысль. Он подумал и сказал:

— Она тебя варить будет, Мунька, а старик кормить. Костей в тебе много.

— Я тебя переживу, — отвечал Котька. — Дезертир.

— Я не дезертир, — рыкнул Галкин. — Я в Германии воевал с минометом двадцать два дня. И пил потом два года по случаю нашей Победы. А ты с чего пьешь, плюнь ты на нее, на них обеих!

— Ну! — закричал предостерегающе Котька высоким голосом.

Галкин умолк, и Котька встал и пошел к своим краскам. Пацаны сидели, сидели, а потом придурковатый Женька и говорит Галкину:

— Ты что, боишься его, Галкин?

Тут сварщик, который вообще недолюбливал этих новых людей, хмыкнул и пошел тоже прочь.

— Я тебе уже сказал, кадет, что ты дурак. А ты все никак не обижаешься, — отвечал Галкин. — А насчет него ты не сомневайся, он штукатур. Работа знаешь какая? Не знаешь? Я скажу, какая: бросать восемь часов мастерком раствор от живота на потолок. Понял? Поди попроси, чтоб он тебе руку сжал, только несильно. А то если он сильно сожмет, то ты всю жизнь, с завтрашнего дня, будешь инвалидность получать — пятнадцать рублей.

— Уделал он тебя, — сказал Кутырев Женьке.

А тот резиново улыбался независимой улыбкой.

— Пошли вы… — ответил он.

…Они шли цехом обойной фабрики, там, где красили, проклеивали, печатали обои, и навстречу им летела из темноты знойная костяная вонь сушильни. Этот ветер и гул машин, разновысоких, высотой с дом, по которым проползали ленты разной окраски, был везде, даже на подсобных площадках и в огромных коридорах.

Они приближались к сушильне, и зной усиливался настолько, что переставал уже ощущаться; в воздухе висел пар, пот тек по лицам. Они проходили два колена переходов и входили в черную ее трубу.

Четыре большие машины выдавливали из себя, как из тюбиков проклеенные ленты обоев. Поперечная лапа подхватывала ленту, высоко поднимала ее к потолку и плавно несла вглубь, в темноту; подходила следующая лапа. Гирлянды обоев, обдуваемые встречным потоком, оттуда, из глубины, из тьмы, покачиваясь в этом черном самуме, упорно шли и шли, относимые вереницей лап. Невыносимо, густо плыла вонь.

Они бежали, зажав носы, рты, лица, наверх, в складские помещения. Там пирамидами стояли и лежали полями большие бухты обоев. Каждая весила по тридцать килограммов. Стояли во множестве тележки из двух полозов на ножках и колесиках, тонкие, членистые, как богомолы.

— Что, Женька, взялись?

— Погоди. Где весовщик? — орал Женька. — Погрузку не задерживать! Быстренько! Быстренько!

Они подносили рулоны, обхватив их поперек, весовщик завешивал, записывал, и рулон уходил на