Поколение - Николай Владимирович Курочкин

Хуторовых тупиков. Все время слышал Кутырев дробный бой колес на стыках и мурлыкающий сигнал электричек. И не мог понять, где же линия? По звуку было где-то близко, прямо рядом, руку протянуть.

Он нашел проходную и вошел: было пусто, заброшенно. Он прошел насквозь и уже из окон будки увидел большой асфальтовый двор, лавочку, старуху татарку. Увидел два троллейбуса, низкие склады, траву в трещинах и траву у фундаментов, ветку дерева в стене; такую он увидел провинцию, такой покой заповедный и радостный, что уже угадал — скучно тут не будет, надо работать, правильно. И уже летели, катились ему под ноги с захлебывающимся гамом две собаки, и татарка кричала:

— Рыжий, Сайда, ко мне!

И следом просунулся в дверь лохматый Женька.

Сейчас они продвигались северным путем, который знающие шофера предпочитают широким магистралям; узкими улочками мимо ворот фабрик, через трамвайные пути, набережными — красною, кирпичною, фабричною Москвой. У всех этих ворот и подъездных путей скапливался народ, принимали грузы, разворачивались, спорили, пили пиво, матерились, обедали.

Кутырев так правильно понимал, что июль месяц самый горячий и необязательный для работы месяц. И что тут скажешь? Народ веселее летом, безалабернее, злее. А июль — макушка лета, это сказано не нами.

Тягач вползал в ворота, взревывая, втягивая троллейбус, и уже слышался визг электропил и рубанков столярки, гулкий бой молотков по жести, крики погрузки у первого пакгауза. Когда разворачивались и встали, то Кутырев услышал, как один за другим выключаются станки в мастерской, понижают звук с высокооборотного на низкий басовитый гул, и закричал:

— Женька, беги, обед!

И Женька понесся наверх, в раздевалку, разнял крышку бильярда и захватил оба кия. Кутырев добежал вторым, и они стояли смотрели на стрелки часов и, когда стрелка пришла на двенадцать, раскатали первый шар.

Через минуту товарищ Гришевец прошел из кабинета и глянул, скосился на часы. Ничего не сказал и пошел обедать.

Прибежал Генка, сварщик, хлопнул себя по ляжке.

— Ах ты, блюдце! — крикнул он. — Успели! Я на следующего.

Пришел Галкин, не торопясь зажег потухшую папироску.

— И када этих кадетов и студентов погонят уже вон, не знаешь? — спросил он сварщика.

— Скоро, — сказал Кутырев, — недели через две.

— Мешают работать, подрывают производительность труда, — сказал Галкин, — и портят воздух.

В тот первый день работы начальник собрал новеньких у себя в кабинете. «Делаем, — сказал он, — нужное дело. Значит: берем старый троллейбус, отрезаем подножки и крылья, снимаем дверцы. Потом утепляем снутри, так; разделяем переборкой пополам и ставим шкафчики, столы, обклеиваем обоями. Получается удобная раздевалка для рабочих. Навешиваем крепкие двери. Красим и отправляем на строительные площадки города. Даем, таким образом, старой технике новую жизнь. Нам премии. Все ясно?»

— Объяснено толково и понятно, — сказал Кутырев.

— Теперь так, — сказал Гришевец. — Разнорабочие выполняют разную работу: погрузка, сортировка, уборка территории. Сегодня сортировка. Задачу ставлю лично: рассортировать привезенное железо по стеллажам.

И они пошли.

— Володя Кутырев, — сказал Кутырев.

— Женька, — сказал младший.

— Со школы?

— С ПТУ.

Так начали работать эти двое.

Стеллажи располагались во дворе, под навесом, у первого склада. Уголка на них было мало, по десятку штук в каждом отсеке. И длинною горой, сложенной из шестиметровых железок, как из соломок, валялась растрепанная груда несортированного металла, преграждала дорогу к стеллажу. Видно было, что когда-то металл привезли сортированным, увязанным в пачки.

Но тельфера не было, раскрутили по-быстрому проволоку связок и покидали металл руками наземь.

Женька глянул на гору, взбежал на нее сбоку. И, качаясь и балансируя, крикнул сверху:

— Адовая работа! Упреем.

— Это он нарочно для нас приберег, для дурачков. Полезай наверх.

Кутырев оглянулся: под навесом у склада красок, обнесенного железной сеткой, уже происходил первый утренний перекур — работа началась. Работяги смотрели на них, молчали, курили пасмурно.

— Принимай, — сказал Кутырев.

Руки в рукавицах не ощущали щербин и ржавчины на металле. Кутырев брал двумя руками уголок, поднимал и разворачивал его концом к стеллажу, потом перебирался ближе к переднему краю, потому что уголок гнулся и пружинил. Он перехватывал его сверху и, развернувшись всем корпусом, бросал уголок вверх, на второй этаж, к Женьке.

Уголок влетал на стеллаж метра на два с половиною в глубину, и тогда Женька с криком: «Беру!» — перехватывал его и добрасывал на полную длину железа.

Стоял сухой скрежет, они уставали, а работали без запарки. В обед они нашли магазин и вышит молока с булками и колбасой.

После обеда двор пустел: всякий был занят своим делом. Грузчики уехали на железнодорожную станцию; пели станки столярки, жестянщик ушел к себе. Было жарко. Сварщик катил на колесиках аппарат, тянул длинные черные кабели. Потом он сел на корточки, обстучал электрод и зажег дугу на крыле троллейбуса. Кутырев и Женька ненадолго перестали работать: было интересно увидеть самое начало. Сварщик не спеша вел электрод, вырезая большие куски борта.

…Женька помелил кий о потолок, прошелся вокруг бильярда. Зеленое сукно протерлось местами; вместо сеток на лузах висела драная бахрома; шары вываливались из дыры, с костяным стуком падали на пол, катились лениво и долго. От падения они были сильно щербатые, «как луны», сказал Женька.

Он прицелился и погнал «свояка» вдоль борта в дальнюю левую лузу. Шар прошел, а Галкин словил его в ладонь.

— Игра, студент, — сказал сварщик.

— Есть идешь? — спросил Женька Кутырева. — А я погоняю, возьми на мою долю.

— Ладно.

Он сходил в магазин, взял булок, молока и творожных сырков. И в том троллейбусе, что привезли они, на ступеньках, закинув голову, долго и сладко пил молоко, пока не выпил все до дна.

Он сидел на солнце, и никакие мысли его не тревожили. Никогда он не был еще так свободен и спокоен, как в этом пустынном и малонаселенном заповеднике работы. Он Думал о каждом отдельно: о Галкине и о сварщике, о Котьке-маляре и о хозяине столярки, глухом Михал Георгиче, который не выходил на свет дня, а время проводил в пахучей своей конуре под выцветшими портретами Сталина и Ворошилова. И думал о Петре и о товарище Гришевце. Лимитчик Хасан прохромал мимо него, пошел к подружке своей Муньке-Мунере кормить собак гнилыми костями.

Каждые пять минут по насыпи, над дровяным складом, близко грохотали электрички; и проносились — смазанными — лица, лица, стук колес.

Потом перерыв закончился. Гришевец быстро прошел через двор в кабинетик, и Женька вышел из двухэтажного дома с башней-голубятней, из раздевалки, и побежал бегом к Кутыреву, протягивая на бегу руку за булкой и молочным пакетом и крича: «Жратюшки охота-а!»

Вечером второго дня, когда кучка уголков стала плоской и сквозь ржавчину переплетений видны