Ветер крепчает - Тацуо Хори

– И все же это чересчур неожиданно, тебе не кажется? Такой поступок обязательно вызовет пересуды, – добавил Кэйскэ, очевидно уже не надеясь узнать правду, и Наоко ощутила, что он вновь отдаляется от нее.

– Пересуды? Разве это имеет какое-то значение? – мгновенно откликнулась она на фразу мужа. И тут же почувствовала, как в душе против воли поднимается извечная досада на него. В тот момент это оказалось настолько неожиданным, что она ничего не успела предпринять, чтобы как-то унять эмоции. И в порыве негодования выпалила первое, что пришло на ум: – Я просто залюбовалась на снег и не смогла усидеть на месте! Почувствовала себя непослушным ребенком – до невозможности захотелось поступить по-своему, сделать то, что хочется. Вот и все… – Когда Наоко заговорила про снег, ей внезапно представилась одинокая фигура Цудзуки Акиры, на этот раз почему-то глубоко ее взволновавшая. У нее даже слезы выступили на глазах, хотя она сама не смогла бы сказать отчего. – Завтра я уеду обратно. Извинюсь перед работниками санатория и скажу им ровно то же самое. Думаю, тем все и обойдется.

Наоко чуть не плакала; поначалу ей всего лишь хотелось позлить мужа, и объяснение придумывалось на ходу, но, пока она говорила, ей стало казаться, будто в чем-то подобном – против всяких ожиданий – действительно могла скрываться неясная для нее самой причина ее порыва. Возможно, поэтому стоило договорить, как на душе у нее сразу необъяснимо посветлело.

На какое-то время воцарилась тишина: оба молчали, погрузившись в изучение снежного пейзажа за окном.

– Я не стану рассказывать матушке, что случилось сегодня, – произнес наконец Кэйскэ. – И тебя попрошу о том же.

При этих словах ему представилось лицо заметно постаревшей за последнее время матери, и он невольно вздохнул с облегчением: при таком раскладе нынешний инцидент, похоже, удастся замять без лишних неприятностей; в то же время, закрывая на этом вопрос, он испытывал смутное недовольство собой: чего-то он не учел. На секунду ему стало жаль Наоко. «Конечно, если ты так соскучилась и не хочешь уезжать, это другое дело». Он думал о том, чтобы произнести эти слова вслух, но не мог решиться. А потом осознал, что если в нынешней ситуации вот так, сразу, выскажет свое предложение, если вновь поднимет ту же проблему, то лишь подчеркнет неестественность принятого решения: Наоко совсем не выглядит больной и все же завтра должна будет вернуться в горную лечебницу. Кэйскэ молча признал, что спокойствие и свободу, позволяющие ставить подобные вопросы в попытке понять чувства Наоко, дарила ему именно достигнутая договоренность о непременном возвращении жены в горы, и решил этой темы лишний раз не касаться. Хотя в глубине души ему наверняка хотелось навсегда удержать то, что связало их с женою на считаные секунды – секунды пережитого только что всплеска чувств, когда обоих охватило какое-то смятение, ибо они ощутили, что действительно вот-вот дотянутся друг до друга. Но сейчас в его сознании на переднем плане отчетливо стояло лицо постаревшей матери, которая, казалось, даже с болезненного одра продолжала приглядывать за сыном, внимательно отслеживая каждое его действие. И то, что они вдвоем с женой сидели теперь в подобном месте, обсуждали подобные вопросы, как будто служило причиной и проявившейся в материнском лице старости, да и самой ее болезни, и это внушало малодушному Кэйскэ чувство вины. Ему даже во сне не привиделось бы, что в последнее время его матушка на самом деле пытается украдкой протянуть руку помощи Наоко. Что же до самого Кэйскэ, то он как раз перестал испытывать из-за Наоко такие сильные угрызения совести, как раньше: для него настал тот счастливый момент, когда он мог сполна насладиться покоем, происходящим от дремотности вновь установившегося в его доме безмятежного образа жизни матери и чада.

Поставив точку в череде размышлений, Кэйскэ пришел к заключению, что им всем, включая Наоко, нужно еще немного потерпеть, пока все как-нибудь не устроится.

Наоко больше ни о чем не думала, она рассеянно смотрела, как падает снег за окном, как на другой стороне погрузившейся в сумерки долины по-прежнему временами показывается заостренная крыша церкви, и ей казалось, будто она уже видела точно такую картину – когда-то в детстве.

Кэйскэ достал часы – уточнить время.

– Если тебе пора, я не стану тебя задерживать. И завтра приходить не обязательно. Я смогу сесть на обратный поезд сама, – сказала Наоко, мельком глянув в сторону мужа.

Зажав часы в руках, Кэйскэ вдруг представил, как завтра утром она в такой снег отправится в обратный путь, в горы, где снега будет еще больше, как вновь станет коротать дни в одиночестве. Ему вспомнились почти стершиеся из памяти резкие запахи дезинфицирующих средств, болезни и страха перед смертью. Неизменно потрясающие до глубины души…

Наоко в это время внимательно вглядывалась в потерянное лицо погруженного в думы мужа. На губах ее само собой, безо всякой видимой причины появилось некое подобие улыбки. Быть может, он все-таки поймет, что с ней творится? Ей почудилось, будто она почти слышит, как он говорит: «Ты не хочешь задержаться в этой гостинице дня на два, на три? Проведем это время вдвоем, втайне ото всех…»

Но вместо этого муж покачал головой, будто отгоняя назойливую мысль, и, ни слова не говоря, неторопливо убрал лежавшие на его ладони часы в карман. Тем самым давая понять, что ему пора…

Наоко проводила взглядом фигуру пробирающегося по сугробам мужа, но и после того, как он ушел, еще какое-то время стояла, прижавшись лбом к стеклянной двери затемненного вестибюля и потерянно всматриваясь из-за выбеленных пальм, напоминающих теперь какую-то нечисть, в вечерний заснеженный переулок. Снегопад, казалось, не закончится никогда. Она перебирала в памяти воспоминания, не зная, имеют ли они хоть какое-то отношение к ее нынешнему состоянию, и сразу отбрасывала их, оберегая царящую внутри пустоту. Ей мерещилась наполовину укрытая снегом горная станция; мерещился церковный шпиль – виденный недавно, но увиденный впервые как будто очень давно, вот только она никак не могла вспомнить когда; мерещился Акира, стойко сражающийся с невзгодами; мерещилась детвора, с веселыми криками перебрасывающаяся снежками…

Наконец в холле за спиной Наоко зажегся свет. Стеклянная дверь, к которой она прижималась, засияла в электрических лучах, и в то же мгновение мир за стеклом стал почти неразличим. Тогда Наоко впервые подумала о ближайшем вечере, который ей предстояло провести одной в этой крошечной гостинице – за все время пребывания здесь на глаза