Ветер крепчает - Тацуо Хори

– Куда едем?

– Синдзюку, – ответила Наоко, с трудом сдерживая кашель.

Когда перед ней встали цепочкой вагоны поезда – как она и представляла, заснеженные только с одного боку, – она, словно увлекаемая вперед какой-то невидимой глазу, неодолимой силой, поставила ногу на подножку тамбура.

Пассажиры вагона третьего класса, в который зашла Наоко, заметили ее – женщина в заснеженном модном пальто привлекала внимание – и принялись беззастенчиво разглядывать. «Вид у меня, должно быть, весьма сердитый», – подумала Наоко, недовольно хмуря брови. Она опустилась на ближайшее к выходу свободное сиденье возле дремавшего пожилого человека в железнодорожной форме, и к тому времени, когда поезд выехал на высокогорную равнину, укрытую такими обильными снегами, что леса и горы сделались почти неразличимыми, никто на нее уже не оборачивался, по-видимому начисто позабыв о ее существовании.

В этот момент она неожиданно осознала, что вместо окружавших ее прежде запахов креозота и сулемы ощущает заполнившие вагон удушающие запахи человеческих тел и табака. И уловила в них некое предвестие – ностальгический привет из той жизни, в которую она намеревалась возвратиться. Стоило об этом подумать, как духота отступила, а внутри поднялась какая-то удивительная нервная дрожь.

Ветер усиливался, снег за окном валил все гуще, так что даже ближайшие к железнодорожным путям деревья и дома виделись неясными тенями. И все же Наоко еще примерно представляла, по каким местам проезжает поезд. Перед ее мысленным взором неожиданно всплыла печальная фигура засыхающего на корню дерева – конечно же, выбеленного лишь наполовину, – одиноко возвышающегося посреди заснеженного пустынного пастбища на расстоянии нескольких тё[87] от путей, – того самого дерева, в котором она временами узнавала саму себя. И в груди что-то тревожно сжалось.

«Почему же я, бросив вызов вьюге, не надумала дойти до пастбища и взглянуть на дерево? Поверни я к нему, и, вероятно, ничего бы не произошло, не сидела бы я сейчас в этом поезде…» От разносившихся по вагону запахов у Наоко все еще спирало дыхание. «В санатории, должно быть, поднялся страшный шум. Да и в Токио все будут шокированы. Что же со мной станется? Если я сейчас передумаю, то еще смогу вернуться назад. Что-то мне боязно…»

Она без конца прокручивала в голове эти мысли, а сама меж тем молила, чтобы поезд как можно скорее пересек границу префектуры, и, наблюдая за тем, как тают вдали последние, уже ничем не примечательные для нее деревья на краю заснеженной высокогорной равнины, которую они, похоже, наконец пересекли, испытывала одновременно страх и трепет предвкушения.

23

В Токио тоже валил густой снег.

Устроившись в углу расположенной в глубине Гиндзы «Джерман бейкери»[88], Наоко уже почти час ждала, когда придет Кэйскэ. Но ожидание ее, судя по всему, нисколько не тяготило. Едва в зале распространялся какой-нибудь аромат, как она, зажмурив глаза, полной грудью вдыхала его – ведь это был аромат возвращающейся к ней жизни. Сквозь помутневшие от мороза стеклянные двери она наблюдала за деловито снующими под снегом людьми, скользя по ним тем неподвижным взглядом, какой в Кэйскэ – будь он сейчас рядом с ней – тут же вызвал бы негодование.

Несмотря на вечерний час, людей в магазине – вероятно, из-за снегопада – было немного: помимо Наоко в разных углах зала виднелось всего три-четыре группы посетителей. Молодой человек артистической наружности – возможно, какой-нибудь художник, – водрузив ногу на печку, стоявшую у входа в зал, время от времени с любопытством посматривал в сторону Наоко.

Заметив это, Наоко внезапно задумалась о том, как выглядит. Давно не мытые сухие волосы, обтянутые кожей скулы, крупноватый нос, бледные, без кровинки, губы… Она и в юности выглядела так, что старшие нередко сожалели: хороша, да только поменьше бы резкости в чертах девочки; новые детали ничуть этого образа не изменили, разве что привнесли меланхолическую нотку. На затерянной в горах железнодорожной станции людские взгляды притягивало модное городское пальто Наоко, но здесь, в центре столицы, ее одежда почти ничем не отличалась от одежды других людей. И только мертвенная бледность пациентки, тайком улизнувшей из горного лечебного санатория и так же, тайком, вернувшейся домой, должно быть, странным образом отличала ее от окружающих. Поэтому Наоко то и дело закрывала лицо руками – изменить его она, увы, не могла – и, пытаясь вызвать хотя бы видимость румянца на щеках, без конца терла бледную кожу…

Неожиданно она ощутила чужое присутствие и в удивлении подняла глаза.

Рядом, глядя сверху вниз, стоял Кэйскэ; перед тем как зайти, он, похоже, попытался отряхнуть налипший снег, но его пальто все равно было белым-бело.

Наоко, слабо улыбнувшись, сделала неуверенное движение, в котором лишь с большим трудом угадывался приветственный жест.

Кэйскэ с недовольным видом занял место напротив и какое-то время сидел молча.

– Ты не думала, каким шоком станет для меня твой неожиданный звонок с вокзала Синдзюку? Что, скажи на милость, произошло? – наконец спросил он.

Наоко ответила не сразу, поначалу ограничившись все той же слабой улыбкой. Ей вспомнилось, как нынче утром, в самую вьюгу, она выбралась из санатория и пустилась в свое маленькое путешествие, как приняла неожиданное решение на горной станции посреди укрытых снегами гор, как затрепетала, вдохнув наполнявшие вагон третьего класса запахи жизни; на несколько мгновений пережитое вновь завладело ее мыслями. И она поняла: ей ни за что не суметь внятно, понятно для других объяснить свои поступки, совершенные в состоянии какой-то одержимости.

Широко распахнув глаза, она неотрывно глядела на мужа, словно это могло заменить все объяснения и ответы. Ей так хотелось обойтись без слов – чтобы он просто заглянул в ее глаза и все понял.

Это был тот самый взгляд, привычный взгляд Наоко, который Кэйскэ тщетно искал все эти одинокие дни. Но, встретив его вот так – прямо, открыто, – в силу природной слабости все-таки не выдержал и отвернулся.

– Мама болеет, – в конце концов почти выдохнул он, по-прежнему не глядя на жену. – Ей сейчас лишние беспокойства ни к чему.

– Да, конечно. Я поступила необдуманно. – Наоко глубоко вздохнула, как будто признавая в этот момент, насколько глубоко до сих пор заблуждалась. А затем с небывалым смирением в голосе добавила: – Я сейчас же уеду обратно…

– Обратно? Сейчас? Никуда ты в такой снегопад уехать не сможешь. Не лучше ли сделать так: ночь ты проведешь в Токио, а уже завтра отправишься в обратный путь?.. Вот только ночевать в доме на Омори все-таки нежелательно. Ради маминого