Ветер крепчает - Тацуо Хори

ближайшее время они отпустили меня домой. В действительности, я уверена, не только вы, матушка, но и Кэйскэ-сама…»[86] Тут она остановилась и, поглаживая кончиком карандаша худую щеку, представила удрученного мужа. Даже сейчас, сама того не замечая, она адресовала возникшему в воображении образу тот же пронизывающий взгляд, который всегда вынуждал мужа отводить глаза…

«Не могла бы ты больше не делать такое лицо, когда смотришь на меня?» – так он сказал ей, будучи, видимо, не в силах дольше терпеть подобное; в тот день непогода вынудила его задержаться в санатории, и выглядел он тогда очень обеспокоенным. Эта картина внезапно вытеснила из сознания Наоко все прочие, целиком заполнив сердце. Вскоре веки ее сами собой опустились, и на лице, как во время той страшной бури, вновь появилась вызванная воспоминаниями странная, немного пугающая улыбка.

Шли дни, а небо по-прежнему затягивали плотные снеговые облака. Иногда со стороны какой-нибудь вершины вместе с ветром прилетала мерцающая в лучах солнца характерная белая пыль, и пациенты оживлялись: «Наконец-то снег»; но тем все и заканчивалось – облака все так же закрывали небо. Холод, казалось, обволакивал кожу. Наоко представляла, как под этим хмурым зимним небом Акира, совсем исхудавший, уже не похожий ни на какого путешественника, бредет от одной незнакомой деревни к другой – он, скорее всего, еще не нашел то, что ищет (впрочем, цели его поисков она не представляла); до чего, должно быть, безрадостные мысли владеют им! По мере того как Наоко все глубже вглядывалась в этот безумный образ, в ней самой просыпалась какая-то воля к жизни, и, бывало, она испытывала искреннее беспокойство за своего друга детства.

«Но у меня, в отличие от Акиры-сан, нет ничего, что я непременно, любой ценою хотела бы сделать, – думала в такие моменты Наоко. – Может быть, это оттого, что я замужем? И, подобно многим замужним женщинам, могу жить только тем, что составляет не мою, а чужие жизни?..»

20

В один из вечеров поезд, двигавшийся с внутренних территорий Синсю в сторону столицы, привез больного Цудзуки Акиру в те места вблизи границы с Дзёсю, где располагалась деревня О.

Безотрадное зимнее путешествие, продолжавшееся уже около недели, лишило Акиру последних сил. Жестокий кашель не оставлял его, а кроме того, похоже, начался жар. В вагоне Акира почти не открывал глаз, он бессильно привалился к оконной раме и лишь изредка поднимал голову, затуманенным взглядом провожая пустые голые леса из дорогих его сердцу лиственниц и дубов, которых постепенно становилось за окном все больше.

Ему далеко не сразу удалось получить месячный отпуск и теперь отчаянно не хотелось так бездарно завершать зимнее путешествие, предпринятое, чтобы определиться с планами на будущее. Это было бы обидно – он ожидал от поездки совсем иного. В конце концов он решил, что проедет немного назад: завернет в деревню О, отдохнет там какое-то время, а затем, поправив здоровье, продолжит путь, на котором его существование обретет смысл. Санаэ из деревни уехала вскоре после свадьбы – ее мужа перевели в Мацумото. Мысль об этом вызывала в Акире грусть, но в то же время унимала волнение: он чувствовал, что теперь может со спокойным сердцем вверить себя, хворого, этим местам. Тем более что в настоящий момент он, очевидно, ни в ком не нашел бы такого заботливого внимания к своему здоровью, как в обитателях «Ботанъя»…

Поезд двигался через леса: вырываясь из одной чащи, погружался в другую. В просветах между бесчисленными стволами абсолютно голых лиственниц показался одетый в снега вулкан Асама – яркая насечка на пасмурном, металлически-сером небе.

По тому, как тяжело вдруг запыхтел паровоз, Акира понял, что они наконец подъезжают к станции О: деревня О, где все слегка кренилось набок – и дома, и поля, и деревья, – располагалась на том же склоне. Тяжелые вздохи локомотива вызвали в теле Акиры такую дрожь, словно у него резко подскочила температура: это были те самые бередящие душу звуки, к которым он с щемящим чувством прислушивался еще нынешней весной и в начале лета, когда, гуляя на закате по окрестным лесам, говорил себе: «Вот и вечерний столичный подошел».

Когда поезд прибыл на маленькую станцию в затененной горной долине, Акира, с трудом сдерживая подступающий кашель, поднял воротник и вышел из вагона. Вместе с ним с поезда сошло всего пять или шесть человек, все – из местных жителей. Ступив на платформу, он пошатнулся и едва не упал. Но сделал вид, будто виной всему небольшой чемодан: выходя из тамбура, он переложил его в левую руку – ненадолго, чтобы открыть дверь, – а теперь демонстративно, рывком вернул в правую. Когда он миновал станционный турникет, над головой тускло загорелась одинокая электрическая лампочка. Он успел заметить, как в заляпанной стеклянной двери, за которой скрывалась комната ожидания, отразилось его безжизненное лицо, но отражение тут же пропало, будто кто-то его проглотил.

Солнце сейчас садилось рано, и, хотя было еще только пять, на улице уже стемнело. Стоянка возле станции пустовала – ни автобуса, ни машин Акира не увидел, поэтому пошел с чемоданчиком в руках пешком, с трудом преодолевая подъем: дорога вплоть до самого леса, расположенного на полпути к деревне, вела в гору. Вечерний воздух стремительно остывал, и Акира, то и дело дававший ногам отдых, чувствовал, как тело периодически охватывает леденящий озноб, вновь моментально сменяющийся таким жаром, словно его томили на огне, но воспринимал все с каким-то отстраненным спокойствием.

Показался лес. На опушке все еще стояла похожая на заброшенный сарай лачуга; перед лачугой сидел грязный пес. Ни с того ни с сего вспомнилась вдруг обитавшая здесь давным-давно собака черной масти: когда Акира и Наоко-сан возвращались с велопрогулок, та всегда бросалась на колеса, отчего Наоко-сан испуганно вскрикивала. Но сейчас перед лачугой собака сидела уже другая, коричневая.

В лесу было еще относительно светло, ибо почти все деревья стояли голые. Что ни говори, а лесок этот вызывал в Акире немало воспоминаний. В детстве, когда он пересекал нагретую солнцем высокогорную равнину и заезжал на велосипеде под сень этих деревьев, его пылающих щек всегда касалась приятная прохлада. И теперь свободная рука непроизвольно поднялась и тоже внезапно коснулась щеки. Бездонный холод сумерек, тяжелое, прерывистое дыхание, жар щек… Он нынешний, согбенный, в лихорадочном состоянии устало бредущий по дороге, и мальчишка, у которого после езды горит лицо и прерывается дыхание, странным образом начали сливаться воедино.

Посреди леса дорога раздваивалась. После развилки одна дорожка вела прямо в деревню, вторая уводила в сторону, к дачным коттеджам, куда