Дуа за неверного - Егана Яшар кзы Джаббарова

Но главное, что отличало всех этих мужиков, – полное безразличие к мальчику, если только он не подносил бутылку или не бегал в киоск за еще одной. Все они, одинаково размытые, отражались на сетчатке его глаз, словно сознательно не запоминающих их.

Маленький он сидел в своей маленькой комнате, где ему отводилась табуретка, в ожидании отца. Отец приходил с мороза в своей черной шапке и надутой черной куртке, принося пакеты с едой и сладким: шоколадки «Темпо», карамельки «Мечта» и ириски «Кис-кис». Конфетки застревали в зубах, их послевкусие еще оставалось во рту, когда отец стремительно уходил обратно в свою неизвестную нерусскую жизнь.

Когда мать брата вышла из тюрьмы, она по инерции продолжала пить, потому что пить для нее означало говорить, рюмки были как слова. Дзинь-дзинь – и вот тебе предложение, чем больше пустых бутылок валялось на кухонном полу, тем больше небылиц въедалось в старую плиту, превращалось в ржавчину, липло, как жир от разбрызганного масла.

Но бывший мальчик не боялся матери и ее собутыльников: самых наглых гнал в шею, спускал с лестницы, маму жалел, говорил с ней, любил ее, потому что кто еще ее будет любить. Как-то его мать случайно попала в храм на собрание для пьяниц и стала туда ходить, крестик носить, службы посещать, встретила мужика. Обычного, простого добряка с дачей, да и уехала к нему жить. Брат стал жить сам по себе, теперь вся комната была его царством вместе с ее страшным наследством. Он лежал на кровати, смотрел ролики на ютубе и посмеивался, окно выходило на крыши домов и тугое пасмурное небо – то самое уральское небо, что и сейчас надо мной. Несущее на своей спине густую копоть заводов, молитвы ссыльных и плач декабристских жен.

С тех пор как я вернулась из Тайваня в Екатеринбург, погода менялась уже трижды: в начале держался зной, совсем не российская жара всегда приходит неожиданно и уносит в своей авоське шлейф не выдержавших гипертоников и сердечников. Вместе с собой она несет лесные пожары, а потому неудивительно, что по улочкам Курганово уже трижды проехала машина с предупреждениями о противопожарной тревоге. Каждое лето мы с друзьями приезжаем на дачу нашей подруги, настоящее профессорское наследство, с которым она не знает что делать. Дома покосились, пол сгнил, одна из печей перестала работать совсем: каждый раз мы едем отдыхать, но вместо отдыха все несут трудовую повинность, косят траву, выдирают лопухи, вставляют новый пол. Огромный вишневый сад весь зарос крапивой и лопухами: мы часами выдираем их руками или тяпкой, прорубаем новую дорожку, чтобы в следующий раз вновь приехать в заросший сад и начать все заново. Ее старая дача и заброшенный сад всегда казались мне настоящей Россией: приехав, мы молча проходимся по комнатам – вот большой круглый стол, за которым когда-то сидели члены семьи, а может, и профессура, вот посудный шкаф с супницами и салатницами, старые тряпки – бывшие бабушкины платья и наряды. С каждым годом дом все больше и больше угасал, кроме нас, его навещали разве что наши общие друзья, приезжие драматурги, которые искали уединенное место для письма. Марина относилась к собственности легко, без лишних раздумий отдавая ключи первому спросившему. В некоторой степени дом был коммуной, жить там мог каждый, в особенности попавший в беду.

В центре поля между двумя домами хорошо лежится, особенно на свежескошенной траве, я смотрю на утекающее небо – как зеркало крыш, и время – всё лечит и лечит, и ты – всё болишь и болишь[13]. Мы видели с Серегой одинаковое небо, но не видели друг друга. Я никогда не была в его комнате, никогда не видела ее, только один раз он показывал мне фотографию, где он двухлетний болтает ногами, сидя на деревянной табуретке в той самой комнате. Говорит, радовался, отец ему конфет приносил в тот день.

Со временем в его комнате появились новые собутыльники, пацаны с общаги, они были моложе: с еще очерченными человеческими глазами, в татуировках, растянутых майках, с черными пакетами, из которых доносился радостный знакомый звон. Пацаны быстро поднимались по старой обшарпанной подъездной лестнице, оставляя после себя шлейф случайно раздавленных шприцов, подходя к двери, бросались поочередно стучать со всей дури. Серега бежал открывать. Здорово́! Здорово́!

Они редко пили водку, обычно пиво, сразу двухлитровые бутылки. Закусывали чем придется: чипсами, сухариками, сушеной рыбой, в дни зарплаты шашлыком и сосисками. В холодильнике почти всегда имелись только майонез ЕЖК и остатки хлеба: брат брал слегка черствоватые куски хлеба, намазывал их тонким слоем мазика и красиво, по-праздничному раскладывал на тарелке.

Ребята чинно устраивались на старом продавленном диване, садились вокруг обшарпанного столика, брали по стакану, наконец, самый болтливый говорил тост – и все со спокойным сердцем делали первый глоток. Как они сдружились? Никак, наверное, их просто выкинули в один и тот же мусорный контейнер, где они, очухавшись, разглядели друг друга. И вот сидят так часами – пьют, обсуждают тачки, женщин, деньги. Чаще всего говорили про деньги. Будут деньги – и машину купить можно, и девочка найдется. Сережа не мог равнодушно пройти мимо новенькой машины во дворе – всегда подходил и долго-долго рассматривал. В конечном счете просил друга щелкнуть: садился на корточки, надевал очки и улыбался – типа моя.

VIII

Июнь 2018 года. Стоит жара. У меня обострение болезни, гортань сводит почти каждый день, не могу есть, дышать, ничего не могу, только пишу диссертацию. В какой-то момент замечаю, что отец уже второй день не ходит на работу, лежит, отвернувшись к стене. В редкие минуты, когда я вижу его лицо, я замечаю красные заплаканные глаза. Я знаю эти глаза, что с Серегой – спрашиваю, молчит.

Что с Серегой, говори! У него из рта бессильно выпадают пять слогов: се-ре-га у-мер. Он закрывается в ванной и оттуда сквозь журчание воды добавляет: завтра хороним.

Мы с сестрой не верили, словно это просто была страшилка от отца. Всю ночь почти не сомкнули глаз, утром надели все черное: я нашла черную толстовку и длинные штаны, сестра была в черной рубашке. Вместе с отцом мы вышли из дома и сели в машину, это был первый и единственный раз, когда отец раскрыл нам тайну: назвал адрес Сережиной общаги. Приехали через пятнадцать минут. Мы все эти годы жили друг от друга через мост, в пятнадцати минутах. Приехали во двор, там