Глаза Моны - Тома Шлессер

– Ники была стойкой женщиной-борцом, – твердым голосом проговорила Мона.

Анри изумленно посмотрел на нее. Эти слова заставили его вздрогнуть. Именно так когда-то называли его жену Колетту. А Мона так произнесла это, сжимая ракушку-талисман, как будто на что-то намекала. Они молча глядели друг на друга, пока Анри не заговорил:

– Да, Ники де Сен-Фалль была стойким борцом. Как и твоя бабушка. Можешь не сомневаться. Она была такой до самого конца.

– Я знаю, Диди.

46. Ханс Хартунг. Будь как молния

Сидя в приемной Ван Орста, Камилла нервно тюкала пальцами по мобильнику. Доктор уже давно должен был вызвать их, но изрядно задержался, и с каждой секундой ожидания Камилле все больше не терпелось поговорить с ним о прошлом посещении. Тогда она безропотно повиновалась – слишком сильно было ее почтение к медицинскому светилу. Но чем дальше, тем больше ей не нравилось предписание никогда не снимать талисман. Что это за чушь? Так что когда наконец очередь дошла до нее, Камилла, разгоряченная, влетела в кабинет, таща за собой Мону, и выпалила без всяких предисловий:

– Как же так, доктор? Мона ходит к вам уже целый год. Она выполняла все, что вы скажете: ей проверяли глаза и мозг, ее погружали в гипноз. А в результате вы мне говорите, что она не должна снимать талисман, – и это все?!

Мона стояла как оглушенная. Мало того что мама так накинулась на доктора, но, оказывается, это все из-за ее талисмана.

– Мадам, мое дело – лечить, – ответил Ван Орст. – Я понимаю ваш вполне законный гнев. Но я твердо знаю одно: человеческая психика – невероятно сложный механизм, и нельзя пренебрегать никакой мелочью, которая может играть в нем какую-то роль.

– И что же?

– А вот что: я уверен, что в результате глубоких исследований, проведенных с Моной, я нашел причину ее слепоты. Она не органическая, а связана с психической травмой. Доискаться до этого я смог благодаря гипнозу… точнее, благодаря тому пути, который мы прошли вместе с Моной, благодаря следам далекого прошлого, которые она нашла в себе.

– Далекого прошлого? Но Мона еще ребенок!

– Мона подросток. И для нее заглянуть на восемь лет назад гораздо труднее, чем нам с вами на тридцать, для нее это все равно что шагнуть в бездну.

– Хорошо, и что же там, в этом прошлом?

Ван Орст бережно достал из ящика стола скрепленную спиралькой папку. На красной картонной обложке было написано жирным фломастером и подчеркнуто двойной чертой: “Глаза Моны”. Врач заранее подготовил детальный отчет.

– Все здесь. Заголовок не очень похож на диагноз. Но я собрал в этой папке все данные обследований и приложил свое заключение.

– И каково же ваше заключение, доктор?

Мона нетерпеливым жестом не дала ему ответить. Она знала, чувствовала это заключение, понимала, что оно в ней самой, у нее внутри. И принадлежит только ей. Дело не в том, что ей страшно услышать его из уст врача, нет, она боялась, что не сможет сформулировать его сама, своими собственными словами и опираясь на собственные ощущения. А ведь ее будущее – это она сама, и чтобы воплотить его окончательно, овладеть им, надо самой в нем как следует разобраться, не позволяя сделать это за нее кому-то другому, пусть даже такому доброжелательному и компетентному человеку, как доктор Ван Орст.

– Мама, я сама скажу вам с папой, что я нашла и что поняла, когда придет время.

– Да, пролить свет должна она сама, – согласился доктор и отдал папку Моне, а не ее матери.

* * *

В следующую среду Анри Вюймен снова заметил, как изменилась и вытянулась внучка.

– Просто удивительно, как быстро, Мона, ты растешь! Скоро и маму, и папу перерастешь, вот увидишь. И мне кажется, ты не очень-то будешь похожа на них. Да и на меня с моей физиономией, к счастью, тоже.

Но Мону почему-то его слова огорчили.

– И очень жаль, – сказала она. – Я бы хотела быть похожей на тебя. Или хоть на кого-нибудь. Больше всего – на тебя, ну, на маму или папу – тоже неплохо.

Вся дрожа от волнения, она бросилась в объятия деда и изо всех сил прижалась к нему. Удивленный, Анри снял с нее шляпу и нежно погладил по голове.

– Это так грустно, – снова заговорила Мона. – Я просто такая, как есть.

Сердце Анри дрогнуло. Вообще-то, хотя Мона этого пока не понимала, быть просто таким, как ты есть, особенно когда ты такой, как Мона, – это прекрасно. Но Мона определенно была похожа на… он знал, на кого! Узнавал в ней ту же силу, чуткость, доброту. Она не знала, откуда все это у нее. Зато он, Анри, ясно видел.

– Разумеется, есть кто-то, на кого ты похожа, Мона. И это действительно не твоя мама и не папа и не я.

– А кто же?

– Твоя бабушка. Ты очень на нее похожа.

Мона широко раскрыла глаза. Они даже изменились в цвете – стали из голубых золотистыми.

– Тогда, знаешь что, Диди, покажи мне сегодня любимую картину бабушки. Пожалуйста!

Абстрактная картина, сто семьдесят девять на сто одиннадцать сантиметров, бо́льшая часть ее – темный фон. Но не просто черный, а как бы вибрирующий. Видно, что краску наносили пульверизатором. По верхнему и нижнему краю проходят мерцающие полосы, состоящие из чего-то похожего на облако или туман, который рассеивается у нас на глазах. Нижняя полоса лимонно-желтого цвета занимает примерно одну пятую высоты картины. Вся она расчерчена тонкими вертикальными штрихами, и эти бесчисленные бороздки придают динамику изображению. Верхняя же, темно-синяя (тоже заштрихованная) полоса очень узкая, словно оттесненная к самому краю холста; так чистое небо едва проглядывает за грозовыми тучами. Наконец, на черном фоне буквально светятся три ослепительных линии, похожие на три больших травяных стебля или на три длинных волоса, изящных, чуть изогнутых, но вытянутых вверх какой-то мощной силой. Самая крупная из этих линий, центральная, вспарывает черное пространство снизу доверху. Левая, тонкая и гибкая, похожа на ветвь параболы, правая – такая же, но поменьше, обе приближаются к центральной, не касаясь ее. Все вместе они имеют отдаленное сходство с устремленным вверх стволом дерева. Да мало ли что еще можно в них увидеть!

Итак, Мона смотрела на любимую картину