Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

— И они знают об этом?

— Уж, наверное, догадываются.

— Ах, так. Ну что же, — сказал я.

— Сожалею, — сказал Мартикайнен.

— Я тоже.

Мартикайнен начал набивать трубку табаком из металлической коробочки, стоявшей перед ним на столе, потом придавил табак в трубке указательным пальцем и прикурил от зажигалки. Я ждал, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он не произнес больше ни слова. Я поднялся, собираясь уйти.

— Хуже не бывает, — сказал затем я.

— Бывает иногда. Но ведь вы с Саари обзаводитесь собственной типографией, вам-то что. Типография Мякинена — дело стоящее, там заказов хватает. Был бы я помоложе, сам набился бы вам в компаньоны. Я ведь набрался тут опыта, как нельзя руководить типографией, — сказал Мартикайнен.

— Мне-то обзавестись типографией не придется, — сказал я.

— То есть?

— Да уж так. Саари меня подводит, и предпринимать что-нибудь вместе с подобным человеком не имеет смысла. Там ведь такие большие деньги в деле, что если уже в самом начале компаньон пытается мошенничать, то я просто не могу рисковать, — объявил я.

— Ах, вот как вышло. Ну да ничего, ты враз найдешь другую работу, ты человек молодой, предприимчивый, — утешал меня Мартикайнен.

— Посмотрим, — сказал я и вышел из кабинета.

Пошел в наборный цех поговорить с представителем Союза. Увидев меня, он напустил на себя усталый вид, по его словам выходило, что он узнал от Мартикайнена о принудительных отпусках для младшего руководящего персонала тоже только сегодня утром и тут же позвонил в Союз. Сделать ничего вроде бы нельзя. Я выругался, сожалея, что столько лет платил членские взносы; он утверждал, что, согласно трудовому соглашению, отправить меня в отпуск так же быстро, как рабочих, не имеют права — законная отправка в принудительный отпуск заняла бы столько времени, что первые из рабочих, отправленных в отпуск, успели бы уже вернуться, ситуация в фирме могла бы измениться и опять работали бы две смены в полном составе.

— Мартикайнен-то говорил совсем другое, — сказал я.

— Но в принципе это должно быть так, — утверждал он.

От его принципов мне не было никакого проку. Я пошел вниз и взял пальто. Проштемпелевал карточку прихода-ухода, чтобы все было сделано по закону, вышел во двор и направился пешком в город. Опять слегка подморозило, и снег падал большими легкими хлопьями, которые задерживались на одежде и лице. Вдалеке на севере виднелся кусочек синего неба, но на него наползли тучи.

Я пошел в город. После виадука свернул направо в сторону вокзала и зашагал по улице дальше. Снегопад усиливался, ветер мел снег между домами и на перекрестках.

Возле станции я услышал, что меня окликают по имени, и остановился глянуть — кто бы это мог быть. Пихлая-младший с непокрытой головой и в зимнем пальто стоял у подъезда гостиницы и махал мне рукой, затем почти бегом поспешил через дорогу.

— Я иду навестить отца, пойдем со мной, — сказал он, от него несло пивом, но, похоже, он не был пьян.

— Не знаю... — засомневался я.

— Безо всяких... пошли, — настаивал он.

— Правда, он написал мне письмо, — сказал я.

— Не тебе одному, — сказал Пихлая, и я добавил, что он писал мне и об этом.

— Ну пойдем же, ему это будет приятно. Никто не ходит его навещать, кроме меня и моей невесты.

— У тебя есть невеста? — спросил я.

— Есть, есть. — Пихлая кивнул утвердительно.

— Та самая, магистр?

На это Пихлая скорчил жуткую гримасу, и я понял, что так оно и есть. Я глянул на вокзальные часы — Анники придет с работы лишь через два часа, и у меня времени достаточно. Мы сели в свободное такси, стоявшее перед вокзалом, и велели ехать к больнице. Таксист повез нас под Северным виадуком и мимо кладбища. Возле кладбища Пихлая сказал: «Вот там скоро будем корячиться, прощаясь с отцом». Я спросил, как здоровье профессора, и Пихлая ответил, что дни его сочтены.

Таксист высадил нас на пандусе перед больницей, и мы вошли в вестибюль. Старуха сиделка ворчливо принялась втолковывать нам, что для посещения есть установленное время, но, когда Пихлая объяснил, какого больного мы пришли навестить, все же согласилась пустить нас в отделение.

По коридору Пихлая шел впереди меня. Нам навстречу попадались больные в казенной одежде — пижамах и плохо сидящих халатах, на ногах у них были шлепанцы. Стало грустно, неловко было смотреть на них, словно они какие-то ненормальные.

В отделении мы сказали сестре, зачем пришли. Она сказала, что профессор в своей палате и очень плох, и позволила нам пойти к нему. Пихлая знал, в какой палате отец, пошел по коридору, поглядывая на номера, и наконец постучал в одну из дверей. Внутри ничего не было слышно. Пихлая приоткрыл дверь, заглянул в палату и вошел, я последовал за ним. В палате было пусто, постель не застлана, на столике цветы в стеклянной вазе, на стене — аппараты, трубки и вентили.

— Он куда-то вышел, — сказал Пихлая.

Мы уселись — я на стуле, а Пихлая на краю постели — и стали ждать. Я почти сразу же встал и глянул в окно, увидел больничные здания и сосновый лес за больницей. Снег падал так густо, что города не было видно.

— Тут совсем нет его вещей, — удивился Пихлая, заглянув в шкаф и на полочку для газет под столом. Он сказал, что отец держал там свои книги.

Пихлая вышел в коридор и сразу же вернулся вместе с рассерженной сестрой.

— Но ведь он даже не смог бы сам встать, — сказала сестра.

— Однако же он ушел, — сказал Пихлая.

— Он, что, ненормальный? — спросила сестра.

— Да кто же добровольно согласится здесь остаться, — сказал Пихлая.

— Ну спасибо, — съязвила сестра.

— Чесали бы меньше языками и лучше следили бы за больными, — заметил ей Пихлая.

— За всеми сумасшедшими тут не уследишь! — рассердилась сестра.

Они пошли в коридор, сестра созвала сиделок, спросила их о старике профессоре, и в коридоре забегали и загалдели. Я вышел из палаты, Пихлая стоял возле дежурки отделения. Глядя на бегающих взад-вперед сиделок, я направился к Пихлая.

— Он