Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

— Поздравляю, — сказал Пихлая.

Сестра вошла в дежурку и стала звонить по телефону. Сиделки собрались перед стеклянной стенкой дежурки и прислушивались к тому, что говорила по телефону сестра, окошечко в стене было открыто, они переговаривались о чем-то между собой, но так тихо, что я не понимал о чем.

— Мы, наверное, не нужны? — подумал вслух Пихлая.

— Пошли отсюда, — предложил я.

— Это небось его последняя выходка, — сказал Пихлая.

— Он домой поехал, — сказал я.

— Вполне может быть.

Мы пошли по коридорам к выходу. В большом вестибюле у самой наружной двери сердитая сестра бегом догнала нас и сообщила, что кто-то из персонала видел старика Пихлая выходящим из больницы. Ему было даже вызвано такси. Это особенно возмущало сестру, Сеппо еще нагрубил ей, и мы покинули больницу. Когда вышли из-под навеса, снег валил с неба нам на плечи и спины.

На площадке для парковки машин стояли гуськом три такси. Мы сели в первое, и Пихлая назвал водителю свой домашний адрес. Сидели молча, такси катилось по окраинным улицам и по мосту через реку, лед на реке выше водонапорной башни выглядел крепким, а под мостом снег падал в черную воду и исчезал в ней, на первой же развилке таксист свернул и по дороге с односторонним движением поехал в город.

Старик Пихлая, одетый в больничную пижаму, лежал в доме, в спальне на первом этаже, на кровати, руки его были прижаты к животу, все одеяла и простыню он столкнул на пол. Профессор казался маленьким и тощим, словно подстреленная птичка, с которой ощипали все перья. Сын пощупал его пульс и приложил руку ко лбу. Старик Пихлая был мертв, это было сразу видно. Сын поднял с пола простыню и накрыл старика. «Папка, мой папка», — сказал он. Потом он позвонил в больницу, а я позвонил и вызвал такси. Мы почти не разговаривали, и, увидев, что такси подъезжает к калитке, я вышел из дома.

Анники еще не пришла с работы, я сидел у окна и курил. Вернувшись домой, Анники сразу же принялась наводить порядок, раскладывая наши пожитки по местам в обеих комнатах и в стенные шкафы, попутно она объясняла мне, где что искать, и показала детскую одежду и другие вещи, необходимые для ухода за малышом, которые она купила днем. Я рассказал ей о смерти старика профессора, и о том, как Саари за моей спиной прибрал типографию к рукам, и что меня выперли в принудительный отпуск. Анники сильно испугалась, перестала демонстрировать распашонки, села на диван и старалась сдерживать слезы. Вот так мы и сидели. Смеркалось, но я не включал свет, я смотрел в окно на стену соседнего дома, на его темные и освещенные окна и на разноцветные гардины в окнах.

Я увидел, как между домами во дворе остановилось такси и из него вылез Пихлая. Он смотрел номера на домах и на подъездах и направился в наш подъезд. Когда зазвонил дверной звонок, я пошел открывать. Пихлая был сильно пьян. Я снял с него пальто, и, пока вешал в передней на вешалку, он уже прошел в комнату.

— Увезли уже папку, не мог я сидеть там в доме, один, — сказал Пихлая.

— Смерть — это неизбежно, — сказала Анники.

Пихлая сел в кресло, достал из кармана сигареты, предложил Анники и мне, но мы оба отказались, и он закурил сам.

— У нас тоже разные неприятности, — сказала Анники.

Я рассказал Пихлая, что случилось у меня на работе и чем закончилось приобретение типографии.

— Вы наверняка справитесь, — сказал Пихлая.

— Другого выхода нет, — ответил я.

Михельбах, июль 1974 — Оулу, июнь 1977

АМЕРИКАНСКИЙ РЕЙС

Часть I

1

Из полицейского участка позвонили утром, сразу же, как только я пришел к себе на фабрику: мне посоветовали держаться от фабрики подальше, если не хочу оказаться у них; повестку вот-вот привезут. Я поблагодарил. Раймо был в ткацком цехе, следил за работой. Я сходил туда и сказал, что лавочка теперь полностью в его распоряжении. Ни с кем из рабочих прощаться не стал. Все, что мне требовалось забрать отсюда с собой, было уже упаковано, а сама фабрика еще с прошлого года переведена на имя Раймо, моего племянника.

Вещей было немного, я взял их и вышел. Весь двор утопал в слякоти и грязи, был конец апреля, и солнце растопило снег и лед на дворе и у стен фабрики. Пока я шел через двор к машине, почувствовал, как греет солнце, но не мог остановиться, понаслаждаться этим теплом.

Судебные чиновники с повесткой наверняка направятся из полицейского участка к фабрике по главной дороге, поэтому я свернул и поехал домой той дорогой, что шла за рекой. Когда открылись поля, перед железнодорожной насыпью, я остановил машину, взял с заднего сиденья атташе-кейс и спрятал его в багажник под ковры, вытканные на моей фабрике. Затем повел машину к дому. Кайсу хозяйничала на кухне, и я, вбежав со двора, распахнул двери. Сказал, что теперь мне пора сматываться, а ей придется приехать в Сейнайоки, как только сможет. Кайсу ни о чем не стала расспрашивать, все и без того было обсуждено нами раньше не один раз. Я взял из ящика комода банковские документы и чековые книжки и вышел.

Выруливая со двора на дорогу, я увидел, что по другому берегу к мосту едет с фабрики полицейская машина. Не знаю, заметили чиновники меня или нет. Дожидаться их я не стал.

Тайсто в его мебельной мастерской не оказалось, рабочие сказали, что он еще на верхнем этаже — спит. Тайсто лежал наверху в дальней комнате полностью одетый. Когда я потряс его, он проснулся и, услыхав от меня, что уже едут, чтобы вручить ему повестку, принялся собирать вещи. Вещей ему с собой требовалось немного — холостяк. Спустившись на первый этаж, он выплатил рабочим последнее жалованье, сказал, что их столярничанье в этой мастерской кончилось. На мой вопрос о складе Тайсто ответил, что успел на прошлой неделе продать все юрваласцу[41] — готовую мебель, заготовки и доски, теперь юрваласцы могут увезти свое имущество когда хотят, если, конечно, полиция им это позволит. Столяры много