Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

Она обещала прийти. С этой минуты весь город – со всеми своими деревянными и кирпичными домами, крутосклонными улицами, сопками, гаванью – сделался лишь большой декорацией нашей встречи. Весь мир наполнен ее обещанием: она придет… Скорее, скорее туда, куда она придет. Неужели она придет сюда, в этот невзрачный двухэтажный деревянный дом?

Это событие должно было незримо потрясти этот город со всеми его сопками, арсеналами, причалами, кварталами, оно должно было приподнять его к небесам, заставить парить, а потом плавно и нежно опустить его на землю…

И уже само собой началось тревожное гадание: придет – не придет? А вдруг ее поставят на дежурство по метеостанции? А вдруг усилится ветер и на сигнальной мачте поднимут «ветер-два», по которому надо бежать на лодку? Будет очень обидно, если она придет, а за мной прибежит оповеститель: срочно прибыть в казарму, в политотдел, на лодку – да мало ли куда еще и по какому ЧП?

Я приводил в порядок свою каморку: повесил на окно вместо занавески три сшитых вместе флага расцвечивания (подарок штурмана), подмел щелистый пол и выровнял одеяло на койке. Прибил второй крюк для ее шубки. Поставил электрочайник…

Чем я убивал время до ее прихода? Читал статью про акул, пришивал пуговицу к кителю, потом прилег на койку и, положив гитару на грудь, перебирал аккорды… Вдруг рявкнул в прихожей ревун. Соседка щелкнула замком. Быстрый постук каблучков по коридору, короткий – для приличия – стук в дверь, и влетает она! С мороза, со снегом в волосах и на ресницах… Я помогаю ей снять шубку, платок, а потом все остальное… Смяты, сорваны, скомканы последние покровы. Нагота! Как удар. Как гимн… Что в этой внезапно открывшейся женской наготе – мгновенье срама или обещание счастья? Миг ее победы или слабости? Торжество зверя, восставшего во мне, или невольное замирание перед бездной, перед таинством жизни?

В ее зрачках, как в двух медальонах, – два крошечных моих лица. Я отражаюсь в ее глазах и постепенно растворяюсь в ее мерцающем взгляде. О, этот томный оскал из-под красиво вздернутой верхней губы за мгновенье до исступленного вздоха…

И отрезвление… Беспощадное. Постылое. Бескрылое… И мысли одна деловитее другой: еще три несданных зачета на допуск к самостоятельному несению якорной вахты… Надо бы сегодня… И завтра строевой смотр… А она – еще вчера такая вожделенная и почти недоступная – вот она, рядом, на соседней подушке. И надо бы прильнуть к ней и забыть весь мир. Но мир нагло встает между нами… Разводит нас, как стальной форштевень режет волну.

3.

Сегодня ночью увидели первое северное сияние. Вылезли на мостик и кричали:

– Лепота-а!

Лейтенант Весляров, теперь уже ставший старшим лейтенантом, стоял в одном кителе на продувном ветре и, прикрыв уши ладонями, вглядывался в радужное небо. Северное сияние развернулось из единственного всполоха широко и пестро, будто рулончик китайской циновки.

Мы возвращаемся под барабанный бой пишущих машинок. Отчеты, отчеты, отчеты… Старпом, командиры боевых частей, примостившись кто-где, пишут пухлые тома о торпедных стрельбах, о маневрировании на позициях, о слежении за целями, обо всем, что случалось с нами в походе. Глядя на подводную лодку, трудно поверить, что эта могучая стальная рыбина больна заурядной канцелярской болезнью – бумажной паршой.

Если бы Фрэнсиса Дрейка или Моргана заставили документировать все свои действия, пиратство вывелось бы на корню.

Пишу отчет и я, переводя людей в цифры, а цифры – в проценты, показывающие рост отличников и классных специалистов. В эти минуты я себе противен… Никогда не привыкну к подобной бухгалтерии.

В отсеке за центральным постом, в четвертом, там, где камбуз и мичманская кают-компания, живут только двое: инженер-механик Мартопляс и помощник командира Федя Руднев. Их шкафоподобные каютки втиснуты под правый борт рядышком. Соседство неминуемо обрекает их на дружбу, весьма, впрочем, странную и неровную.

Главный и вечный предмет раздоров помощника и меха – провизионная рефкамера, лодочный холодильник. Как только Мартопляс начинает экономить электроэнергию, у Феди-пома размораживается провизионка и портятся продукты. Вот тут-то и идут счеты на киловатты и килограммы. При этом Руднев «давит погоном», то есть недвусмысленно дает понять, когда все аргументы исчерпаны, что он – помощник командира большой подводной лодки, а Мартопляс – всего лишь командир БЧ, боевой части пять, «бычок».

Мартопляс старше Феди на пять лет – на полный курс военно-морского училища, и ему обидны начальственные наскоки неблагодарного «карася». Не он ли готовил Федю к допуску на самостоятельное управление подводной лодкой? Сколько трюмов обползали вместе, пока помощник изучил и запомнил извивы дифферентовочных, осушительных, масляных, топливных и прочих магистралей?

Но Федя не хочет ссориться на всю жизнь с соседом по отсеку. Вечером он вваливается к механику в каюту, будто ничего не случилось, бесцеремонно присаживается на застеленный диванчик. Федя явно наслаждается ледяным презрением, которое источает взгляд механика. Федя чувствует себя хозяином положения – он принес такую новость, что Мартопляс простит ему все сразу, – и потому для пущего куражу достает плоскую жестяную фляжку и небрежно кивает на сейф со спиртом:

– Плесни-ка для дезинфекции камбузного инвентаря…

Мартопляс бледнеет от бешенства, он набирает в грудь воздуха, чтобы высказать все, что он думает о Рудневе и его камбузном инвентаре, но Федя, мастер интриги, опережает гневную тираду:

– С тебя причитается, мех! Кэп написал представления на ордена. Тебе и доктору.

Мартопляс сбит и растерян. Орден! За что?

– Доку – за операцию, тебе, – наизусть цитирует помощник, – «за решение сложной технической проблемы, способствовавшей успешному выполнению боевой задачи». В общем, за форсунки и фильтры!

Федя ушел, довольный произведенным эффектом, а Мартопляс с этой минуты лишился покоя. Его бросало то в жар, то в холод.

Кто бы мог подумать – орден! В базе флагмех потребует отчета: как вышли из положения? Сразу выяснится, что никакого чудодейственного фильтра Мартопляс не изобрел, форсунки не коксовались, да и топливо в норме. Флагмех, бог дизелистов, сообразит, что к чему. Достаточно взять на анализ остатки топлива… И все. Попробуй потом объясни, что командира хотел воспитнуть, уважение к «боевой части пять» привить… Вот будет позорище! Липовый орденоносец… Сам виноват… Высокий лоб Мартопляса взмок и чутко улавливал токи отсечного воздуха.

От тяжести ли раздумий, от машинных ли масел, въевшихся в кожу так, что бессильна и пемза, от нехватки ли витаминов на деснах и нёбе у Мартопляса появились мелкие язвочки. Механик отловил доктора и заставил его заглянуть себе в рот.

– Стоматит, – поморщился доктор. – Хочешь, йодом смажу?