Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

– Мех, сколько весит кнехт?

Когда Руднев хочет подмаслиться к механику, он делает вид, что интересуется тонкостями устройства подводной лодки. Любому «деду» это приятно.

– Встань на весы – узнаешь, – мрачно роняет механик под громовой хохот стола. Улыбается вестовой, улыбается и сам Федя:

– Ладно, мех, один-ноль в твою…

Повышенная раздражимость, обидчивость – лишь один из признаков психологической усталости. Офицерский коллектив как-то так подобрался, что у нас нет людей психологически несовместимых, но когда изо дня в день перед глазами одни и те же лица, даже бывшие поначалу обаятельными и симпатичными, случается всякое…

Механик, например, не переносит голос Руднева по трансляции:

– Федя, когда ты кричишь по «каштану»: «Задраен верхний рубочный люк», мне кажется, что в отсеке начался пожар. У тебя абсолютно аварийный голос!

Помимо всех остальных «голодов» – витаминного, эмоционального, светового, информационного, – подводники, как и космонавты, очень скоро начинают ощущать дефицит одиночества. Ты все время на виду – в рубке ли, в отсеке, на койке, за столом, – всюду чьи-то локти, чьи-то глаза.

Единственное место, где можно ненадолго побыть обособленно, сосредоточиться, прийти в себя, отлепить свое «я» от множества других, внедренных в него сверхтеснотой лодочной жизни, – это поплавок РДП на мостике. В подводном положении таких мест почти нет. Счастливчиком может считаться трюмный первого отсека, чей боевой пост расположен в трюме под пайолами. Да еще, пожалуй, электрики, которые могут уединяться в аккумуляторных ямах.

Меня спасает моя каютка. Перед тем как уснуть, вспоминаю Батилиман, подводные пейзажи, оставшиеся в памяти, как на фотопленке. Это сразу переключает сознание, а главное – перенапряженные нервы на благостный лад.

…Под водой мир открывается сверху вниз, как у птиц. На все смотришь с некой высоты. Плывешь медленно, раздвигая руками голубую прохладную мглу. Подводное плавание можно было бы сравнить с полетом на дельтаплане, если бы дельтаплан мог зависать в воздухе, останавливаться и отыгрывать назад. Вспарывая ладонями воду, плыву подальше от берега. Подводное плавание можно было бы сравнить с полетом на дельтаплане, если бы дельтаплан мог зависать в воздухе, останавливаться и отыгрывать назад. Вспарывая ладонями воду, плыву подальше от берега.

Подводные утесы походили на вогнутые форштевни севших на мель броненосцев.

Скала стояла в море, словно истукан с острова Пасхи. Истукан-камень. Острые куличи скал. А вот камень-кресло – оплывчато-плоский с просторной впадиной для седалища.

Разноцветными и разноворсными коврами проплывало подо мной подводное плато. На крохотных песчаных прогалинках дежурили крабы. Старый краб, обросший морскими желудями, грелся на плосковерхом камне. Что ни валун, то пещерный город для крабов.

Подводные ветры колыхали зеленые ленты. Ковер из пушистых шаров, почти неосязаемых. Зеленоватые блики зеленоватого солнца дрожали на светлогалечном дне. Медузы прилипли к изнанке поверхности и, словно радары, слушают космос…

С тем и засыпаю…

Часть четвертая

На чистый норд

Глава первая. Бери бушлат, пошли домой!

1.

Каждый корабль знает море по-своему… У рыбацкого сейнера, у океанского танкера, у портового буксира свои с ним счеты, свои отметины, свои Сциллы и Харибды… У крейсера иные, чем у пассажирского лайнера, у парусника – иные, чем у эсминца. Но только подводные лодки знают море интимно, изнутри, из глубины. Им ведомы не одни лишь удары волн, они посвящены и в тайную жизнь океана с ее сокровенными звуками, струями, жестокими прихотями.

Каждое судно устает от моря по-своему: у одного ноют натруженные мачты, у другого – гребные валы. Но только подводные лодки, изголодавшиеся по солнцу и воздуху, с настывшими в безднах бортами, с намертво стиснутыми люками и обмятыми ребрами, устают до смертной истомы.

И все же все корабли – что бы ни уводило их в плавание – едины в своей тоске по дому. Едва рулевой ложится на курс возвращения, как та горизонтная дуга, за которой рано или поздно откроется родной берег и которая отличима от остального морского окоема разве что цифрами на компасной картушке, она, эта кромка, обещающая дом, и в самом деле начинает как бы мерцать, переливаться, притягивать взгляд… И в ее синеватой дымке встанет, словно мираж, видимый каждому по-своему, женщина на причале. Пусть не скоро еще он станет явью, этот прекрасный мираж: пройдет одна ходовая неделя, другая… Но рано или поздно откроется поворотный мыс, вдруг вспыхнет входной маяк, разомкнутся ржавые сети подводных ворот, и ты увидишь ее – женщину на причале. Глаза твои с зоркостью ночного бинокля издали отыщут ее в толпе встречающих. И ты прочтешь ее родной силуэт – как немое признание в любви. Самое прекрасное и убедительное. Я пришла. Я ждала тебя. Я встречаю тебя.

И ты бросишь к ее ногам победный груз походной усталости. И высшей наградой за стылую тишь глубин, за леденящие вопли тревог, за стон истерзанного штормом железа, за жизнь, ту, которая дается один только раз и которую ты, не щадя, перевел в ходовые мили, вахты, атаки, будет она – женщина на причале.

2. Башилов

Домой! И пусть впереди еще пол-океана, счет времени уже пошел на сутки: разменяли последнюю декаду, последнюю неделю. У календаря в кают-компании ведутся нетерпеливые подсчеты: последний походный вторник, последнее воскресенье…

Старпом сердится: в море нельзя загадывать наперед. И все-таки лейтенант Весляров не удерживается от радостного возгласа:

– Последняя «разуха»!

Лодочный баталер мичман Елистратыч в последний раз выдал комплекты разового белья.

Веками моряк определял приближение к берегу по облакам, птицам, множеству других признаков. У подводников иные приметы. Близость берега ощущается и по слепым пока картам: изобаты глубин пошли на убыль – триста, двести, сто метров… Но вот-вот появятся очертания материка… И по тому, что вестовой Симбирцева пришивает подворотничок к кителю. Значит, наверху похолодало – в легкой куртке на мостике не постоишь. В отсеках появились ватники. Их извлекли из дальних закоулков и держат наготове – понадобятся не сегодня завтра. После опостылевшей «тропички» смотришь на них с удовольствием. Они предвещают холод, север, базу, берег – дом.

Едва легли на «ноль», на «чистый норд», и Полярная звезда, еще не взошедшая в зенит, поворотила к себе нос корабля. Едва стало ясно, что идем домой прямым ходом, без отклонений и попутных задач, как запретные воспоминания – весь поход на них лежало табу – ожили, беспощадно заполняя собой часы недолгого одиночества. Будто на секретном пакете сломали сургучные печати…

…От окна разило ледяным холодом. Белые узлы вязала поземка на скосогоренной улице…

Кажется, в тот день в Екатерининской гавани запретили перешвартовки (чтобы не рвались на морозе тросы), и