Сердце женщины - Мухаммед Паруси Матви

Они подошли к палатке. Воздух звенел от голосов женщин, выбирающих себе одежду. Радостно встретили их друзья. Он вглядывался в лица этой огромной толпы, пока не увидел Ламью. Она стояла, склонившись к какой-то старухе. Он молча встал с ней рядом. Ламья быстро обернулась и снова занялась своей работой. Не узнала? Она опять оглянулась, и краска медленно залила ее щеки:

— Ты? Я не узнала тебя в этой шляпе!

— И я тебя тоже… едва узнал… среди несчастных просителей!..

Она еще больше разрумянилась: ее глаза устремились к нему, излучая удивительный свет, и он пил его, как жаждущий в пустыне пьет капли живительной влаги.

Но ее прозрачные глаза и в самом деле наполнились слезами.

— Тебе не придется больше стыдиться за меня. Когда я увидела тебя в больнице, то поняла, что сама ничего не стою, — сказала Ламья, завязывая большой мешок.

Он положил ей руку на плечо, прося помолчать. Но она сказала:

— Слава Аллаху! Твои раны научили меня тому, чему не могли научить книги.

Он взял ее за локти, придвинул к себе. Его поразила одухотворенная красота ее лица, утомленного, влажного от жары, покрытого пылью.

— Теперь ты не бросишь меня одну в пути? — спросила Ламья.

— Я не бросал тебя, Ламья. Это ты приотстала. Но теперь мы пойдем вместе, плечом к плечу.

Он немного помолчал, а потом повторил, глядя вдаль, словно стремясь охватить взором родные пределы:

— Да, мы пойдем вместе, плечом к плечу…

Перевод Р. Шарафутдиновой.

Гассан Канафани

(ПАЛЕСТИНА)

ПИСЬМО ИЗ ГАЗЫ{36}

Дорогой друг!

Получил твое письмо. Ты сообщаешь, что сделал все необходимое, и я могу выехать к тебе в Сакраменто{37}. Получил я и уведомление о моем зачислении на факультет гражданского строительства в Калифорнийском университете. Очень благодарен тебе за все. Но не возмущайся и не удивляйся моему решению, хотя оно покажется тебе странным. Поверь, Мустафа, я принял его не колеблясь. Более того, никогда еще не смотрел я на мир так серьезно и трезво, как сейчас. Да, мой друг, я изменил свое намерение и никогда не последую за тобой туда, «где реки и сады и где прекрасный лик»{38}, как пишешь ты. Я остаюсь здесь и никогда не покину родину, меня волнует одно — то, что пути наши разошлись. Я не забыл о том, что мы поклялись быть вместе до конца, не забыл о наших мечтах разбогатеть. Но что делать! Помнишь, как мы стояли на поле Каирского аэродрома? Я сжимал твою руку, мотор ревел, толпа вокруг меня суетилась, словно вращаясь вместе с пропеллером самолета. Будто в тумане я видел твое лицо, оно почти не изменилось с тех пор, как мы вместе играли в нашем квартале аш-Шаджия — только морщины чуть тронули его. Мы вместе росли и понимали друг друга с полуслова. И поклялись быть всегда вместе! Но…

«Через четверть часа самолет поднимется в воздух. Не смотри на меня так… Слушай, в будущем году ты тоже будешь работать в Кувейте, накопишь денег и уедешь из Газы в Калифорнию. Мы начали жизнь вместе. Мы должны и дальше идти вместе…»

Я следил за движениями твоих губ — у тебя манера говорить без остановок и пауз — и смутно чувствовал, что в душе ты совсем не радуешься отъезду. Ведь ты не смог бы назвать и трех основательных причин для этого бегства. И тогда возник вопрос: «Почему же мы оставляем Газу и бежим… почему?» Разве твои дела не стали поправляться: министерство просвещения Кувейта заключило с тобой контракт на выгодную работу. Правда, я все еще жил в нищете и отчаянии, но ты стал посылать мне небольшие суммы денег, как бы в долг, которые помогали преодолевать невзгоды. Ты хорошо знал мои семейные дела, знал также, что мое жалованье в международном агентстве по оказанию помощи беженцам было мизерным, его едва хватало, чтобы прокормить мать, вдову брата и ее четверых детей.

«Слушай внимательно. Пиши мне каждый день, непременно. Самолет отправляется… Прощай! Нет. До свидания, до свидания!..»

Холодные губы коснулись моей щеки. Ты пошел садиться в самолет. Когда ты обернулся, я увидел в твоих глазах слезы.

Вскоре после твоего отъезда Кувейтское министерство просвещения заключило контракт со мной. Нет нужды повторять, как я жил в Кувейте. Я писал тебе обо всем. Жизнь там была однообразной и пустой. Я жил в тяжком одиночестве и мечтал об одном — накопить денег.

В середине того года рано утром израильтяне бомбили Газу{39}. В городе вспыхнули сильные пожары. Это событие еще тогда могло изменить течение моей жизни, но я не обратил на него внимания. Ведь я не собирался возвращаться в Газу. Я стремился в Калифорнию. После стольких лишений я хотел жить только для себя. Я возненавидел Газу и свою семью. Покинутый город возникал в памяти подобно жалкой серой картине, написанной немощной рукой. Я еще посылал матери и вдове брата деньги, которые помогали им сводить концы с концами. Но думал: там, в зеленой Калифорнии, далекой от духа поражения, которым в Газе пропитан весь воздух, я разорву и эту последнюю нить. Жалость к родным не могла оправдать моего прозябания. Она тянула вниз. Нужно было бежать! Ты, Мустафа, поймешь, потому что сам все это пережил. Но какие-то силы привязывали нас к Газе и уменьшали нашу решимость бежать. Почему мы тогда не разобрались в этих чувствах? Почему хотели бежать? Мы и сами не знали.

Когда в июне я получил отпуск и вернулся домой, мечтая отдохнуть и развлечься, то нашел Газу точно такой, какой знаешь ее ты. Она похожа на раковину, выброшенную волнами на вязкий песчаный берег. Мрачная и тягостная, как кошмарный сон, с нависающими террасами домов, с узкими улочками, пропитанными особым запахом бедности и отчаяния. Но, видно, есть тайные силы, влекущие человека на родину, к его семье, дому, воспоминаниям…

На другое утро я пошел навестить семью. Невестка, плача, сразу стала просить меня пойти в госпиталь, где лежала раненая Надия, моя племянница. Ты ведь помнишь красавицу Надию, тринадцатилетнюю дочь моего брата? В тот вечер я купил яблок и пошел навестить ее. Мне показалось, что родные от меня что-то скрывают, что-то недоговаривают. Я всегда любил Надию, жалел ее — ведь она принадлежала к тому поколению, которое с детства узнало все беды