Сон Императора - Андрей Сембай

это ваша любовь и ваши молитвы, — тихо сказал он. — И ваша вера в меня. Даже когда… даже когда вы будете слышать обо мне плохое. Помните, что я делаю это не из жестокости, а из… отчаяния. Из любви к вам.

Они просидели так молча несколько минут. Потом Анастасия, всегда ломающая напряженность, вдруг сказала:

— Папа́, а ты всё ещё умеешь делать кораблики из бумаги? Как раньше?

Николай снова улыбнулся, на этот раз с облегчением.

— Наверное, ещё не разучился. Принеси бумагу, сорванец.

И следующий час император Всероссийский, только что подписавший указ о военно-полевых судах для спекулянтов, сидел на ковре в окружении дочерей и клеил из бумаги флотилию корабликов, которые потом они пускали в тазу с водой. Он смеялся их шуткам, восхищался их успехами в госпитальном деле, слушал их болтовню. Это был островок прежней жизни. Но даже здесь, в моменты смеха, он ловил на себе их взгляды — изучающие, полные тревоги. Они видели трещины в его маске. И боялись за того человека, что прятался за ней.

Часть III: Спальня императорской четы. Глубокой ночью.

Александра Фёдоровна уже легла. Она лежала на спине, руки сложены на груди, и смотрела в резной плафон люстры, слабо освещенной ночником. Она молилась про себя. Не теми красивыми, заученными молитвами из молитвослова, а отрывистыми, искренними словами, идущими из самой глубины души: «Господи, дай ему сил. Не дай ему сломаться. Сохрани его для нас. И прости мне, если моя поддержка толкает его на путь, который губит его душу…»

Дверь скрипнула. Николай вошел на цыпочках. Он думал, она спит. Он подошел к умывальнику, плеснул в лицо ледяной воды, стоял, опершись о мраморную столешницу, сгорбившись, как будто неся невидимый груз.

— Ники? — тихо позвала она.

Он вздрогнул.

— Ты не спишь. Прости, разбудил.

— Я не спала. Ждала тебя.

Он повернулся. В слабом свете его лицо казалось вырезанным из серого камня.

— Я был у Алексея. И с девочками.

— И?

— И они боятся. Не меня, а за меня. Алексей… он читал про Ивана Грозного. Он спросил, не становлюсь ли я другим. — Голос Николая сорвался. — Аликс, я видел в его глазах… он боится потерять отца. Не физически, а… того отца, которого знал. Он боится, что железный царь съест его папу.

Александра села на кровати. Её лицо в полумраке было строгим, как у древней пророчицы.

— Он должен понять, Ники. Он наследник. Он должен видеть, что такое долг. Что царь — не просто отец семьи. Он — отец нации. И иногда отец должен быть строг, чтобы защитить своих детей от хаоса.

— Но какой ценой?! — он прошептал с отчаянием. — Я сегодня подписал бумагу о расстреле двух интендантов, уличённых в воровстве. Двух человек, Аликс. У них, наверное, тоже были семьи. Дети. И я… я подписал, не дрогнув. Как будто ставил резолюцию на каком-то скучном отчете. Где тот я, который не мог подписать смертный приговор террористу, убившему дядю Сергея? Где тот я, который плакал над ранеными в лазарете?

— Тот ты был слаб, — безжалостно сказала Александра. Её слова резали, как нож, но в них была своя жестокая правда. — И слабость привела нас к краю пропасти, к тем снам, что преследуют тебя. Сила — вот что требуется сейчас. Даже если она калечит твою душу. Лучше искалеченная душа в живом теле, чем чистая — в мёртвом. Для тебя. Для меня. Для детей.

Николай подошел к окну, распахнул его настежь. Ледяной воздух ворвался в спальню. Он стоял, вдыхая его полной грудью, пытаясь остудить внутренний пожар.

— Я чувствую, как что-то во мне затвердевает, Аликс. Как лёд. И я боюсь, что однажды я оттаю, и окажется, что внутри ничего не осталось. Ни отца, ни мужа, ни просто человека. Останется только… функция. Царь-автомат.

— Тогда я буду тем, кто будет напоминать тебе о человеке, — сказала она, подходя к нему сзади и обнимая его за талию, прижимаясь щекой к его спине. — Каждую ночь. Каждую минуту, когда ты будешь здесь. Я буду твоим якорем в человечности. А ты… ты будешь нашим щитом в жестокости мира. Такова наша доля, Ники. Мы не можем изменить её. Мы можем только нести её вместе.

Он обернулся, взял её лицо в ладони. В её глазах он видел ту же боль, ту же решимость, ту же бездонную любовь, что и в своих кошмарах. Она была его союзником в этом безумии. Его единственной опорой.

— А если я не выдержу? Если маска прирастёт к лицу?

— Тогда я сниму её с тебя. Силой. Любовью. Молитвой. Но сначала… сначала ты должен носить её. Чтобы мы жили.

Они простояли так у раскрытого окна, в ледяном потоке воздуха, два силуэта на фоне темноты царскосельского парка. Двое людей, добровольно взваливших на себя крест взаимного искажения: она поддерживала в нём то, что могло его уничтожить как человека, а он разрушался, чтобы сохранить её мир. Это была страшная, готическая сделка, заключенная у алтаря семьи и трона.

На следующее утро Николай снова уезжал в Петроград. Перед отъездом он зашел в кабинет Алексея. Мальчик спал. На столе, рядом с книгой о Грозном, лежал лист бумаги. На нем детской, но старательной рукой был нарисован рыцарь в громоздких, неуклюжих доспехах. Рыцарь стоял на страже у двери, за которой угадывались силуэты женщины и детей. И подпись: «Мой папа. Самый сильный рыцарь».

Николай взял рисунок, аккуратно сложил его и положил во внутренний карман гимнастерки, прямо у сердца. Это была его талисман. Напоминание о том, ради кого он надевает эти доспехи. И предупреждение — никогда не забывать, кто скрывается внутри них.

Глава пятая: Порох и Чернила

Часть I: Петроград, Литейный проспект. 15 января 1917 года. Сумерки.

Особняк, в котором размещалось «Общество заводчиков и фабрикантов Северного региона», был воплощением солидного, буржуазного благополучия. Кариатиды поддерживали тяжелый карниз, дубовые двери сияли лаком, а из-под штор в высоких окнах сочился теплый, желтый свет газовых рожков и люстр. Внутри, в курительном кабинете, обшитом темным дубом, собрались люди, чье благополучие теперь висело на волоске. Это не были революционеры. Это были столпы экономики — владельцы заводов, банкиры, поставщики армии. Люди в безукоризненных сюртуках, с золотыми цепями часов на жилетах, с лицами, отмеченными не бедностью, а тяжестью ответственности и страхом потери капитала.

Председательствовал Павел Рябушинский, высокий, сухопарый, с умными, холодными глазами за пенсне. Он стучал костяшками пальцев по полированному столу, заглушая негромкий, но напряженный гул