Город упавшей звезды - Сана Нарциссова

«Ты бы меня нарисовал?­ — зазвучало у него в голове».

На утро он обратился к Кадзу с просьбой дать ему бумагу и карандаш. И это был единственный раз, когда он заговорил. Глава не помедлил и забрал у Шизу несколько листов бумаги и карандашей и передал Даики.

Он сел в комнате за стол, зажег несколько свеч. Карандаш после стольких лет удивительно привычно лег в его руках. Долго он просто смотрел на пустой лист белоснежной бумаги не зная, что изобразить.

«С оторванными руками, ногами, вырванными ногтями, вытекшими глазами, сломанными костями…»

Для начала Даи решил вспомнить, как он это делал.

Он прорисовывал черты лица маленькой девочки, кукольной внешности, с двумя хвостиками. Маленькая, слабая, беззащитная в руках подонка, который по несчастливой случайности породил её на свет. В руках того, кому она доверяет несмотря на все чудовищные извращения, которые он с ней делает несмотря на боль, которую он ей причиняет. Доверяет, соглашается, остается рядом, не сопротивляется и умирает, оставаясь той же маленькой, слабой, беззащитной девочкой кукольной внешности. Без воли к сражению, без желания что-то изменить, без силы себя защитить. Он рос и видел, как мучаются мать и сестра. Он был единственным, кто пытался их защитить, пытался сражаться, но все время слушал упреки и мольбы быть тихим и ничем не беспокоить этого морального урода, чтобы он не разозлился на них ещё больше. Даики никогда не понимал их безграничную преданность тому, кто мучает их, не понимал, почему мать никогда не пытается ударить его в ответ, почему не пытается сбежать, когда было столько возможностей.

Почему боится будущего без него, если с ним ей плохо?

Даики был садистом.

Ему нравилось причинять боль, и он лучше всех знал, какого это – чувствовать её. Он мучил людей, издеваясь над их плотью, слушая их крики, чувствуя, как под его пальцами в болезненных судорогах напрягаются и дергаются их мышцы, как с тихим протяжным хрустом ломаются их кости – он специально ломал их медленно, чтобы насладиться этим неповторимым звуком – и как теплой липковатой струйкой бежит их алая кровь.

И все ради смеха. Ради удовольствия.

Ему не было дела до их страданий, не было дела до их слабости. Потому что вина в слабости была только на жертвах, которые сами выбрали свою роль.

Но в глубине души, развлекаясь с очередной игрушкой в своей пыточной, Даики искал ответы на те вопросы, с которыми его оставили мать и сестра. Оставили в одиночестве, в непонимании и страхе. В страхе перед миром, перед будущим, перед самим собой.

Почему с каждой пыткой, с каждой новой болью, люди становятся только податливее и послушнее? Почему они не сопротивляются? Почему не рвутся на свободу, не отвечают ему болью на боль? Он же видит в их глазах такое же непонимание, видит их ненависть, которую он сам когда-то испытывал к отцу. Но Даики выбрался из этого, а они смирились…

Какое дело садисту на страдание жертвы, если она сама выбрала быть жертвой?

Он злился на свою мать и сестру за их слабоволие. И отрывал эту злость на своих жертвах. Мстил своим давно погибшим родным за то, что они сделали его таким.

Получилось не так хорошо, как раньше… К лицу кукольной девочки присоединилась её оторванная нога, рука, предварительно сломанные и вывернутые в неестественном положении. Детское тело он изобразил частями: левая часть груди была внизу, повернута боком, правая была между сломанной рукой и ногой. На остальные части тела на бумаге не осталось места. Где-то темными пятнами он оставил синяки и ссадины на её коже. Только лицо он оставил чистым, нетронутым и невинным. Все эти части тела он поместил в тесную банку с жидкостью и плотно закрытой крышкой.

Наверное, так представил бы папа сестру, если застал её смерть. Как трофей, как гербарный образец, который обязательно нужно сохранить на память.

Он положил карандаш на стол и критично рассмотрел своё творение, про себя отмечая, что бы стоило подправить. Даики находил в рисовании почти такой же покой, какой ему дарила Чио.

«Ты бы меня нарисовал? Только целую, живую и не замученную…»

Даики улыбнулся ей – она ведь была рядом, в его воображении, – и взял второй лист бумаги. Он мог отчетливо представить, её тонкие темные брови, горящие круглые, при виде него, глаза, маленький нос, пухлые розовые губы…

Когда он впервые её увидел, что-то в груди оборвалось от осознания того, что перед ним не его сестренка. Словно что-то внутри него надеялось на то, что её душа может так быстро перейти в другое тело и вернуться к нему.

У Сакуры были длинные темно-русые волосы, как у мамы, а у Чио, на тот момент, были короткие, черные волосы, еле доходящие до плеч. И глаза у неё были черные, и голос звонкий, раздражающий. Сестренка говорила тихо и мало, от страха, что папа обратит на неё внимание. Она не любила играть в активные игры, только во что-нибудь тихое и незаметное, поэтому они с братом часто рисовали.

А Чио… Она была полной противоположностью Сакуры. Чио начала рисовать только потому, что Даики это нравилось, но видя, что у него это получается куда лучше, чем у неё, она злилась и заставляла его играть с ней в другие игры. Но и там он её опережал и не понимал, отчего она на него злится. В периоды, когда он слишком часто её побеждал, Чио с досады переставала с ним разговаривать и оставляла его в покое. В такие моменты Даики отдыхал от неё, проводил в уничтожающей его душу тишине свое время. Теряя счет времени, он мог часами стоять посреди комнаты и смотреть в одну точку, пока Мито не вынет его из дна собственного сознания и не позовет его есть. Или же, забыв обо всем на свете, он мог весь день посвятить рисованию, пока Чио разрывалась от скуки. Не выдержав, она снова подходила к нему, посмотреть на то, как он рисует, пыталась учиться, повторяя за ним. Именно в этот момент, что-то внутри Даи, что было ещё живо и тепло, дрогнуло. Из полной черноты вокруг вдруг прорисовался светлый силуэт девочки рядом. Настолько яркий, что смотреть на неё было сложно. Но за несколько дней упрямых попыток Чио