Сказания о мононоке - Анастасия Гор

– Продай мне свою кошечку, – сказала однажды ему старая владелица псарни. – Она всё равно ведь уже старенькая, долго не проживёт. А я тебе дам взамен серебряную монету!

– Что вы будете с ней делать? – спросил хозяин, крепко прижав замершую Мио к груди.

– Не буду таить. В раскрошенных кошачьих когтях много полезных свойств, а цельные они – прекрасные защитные талисманы от паучьей лихорадки! Кошачья печень не такая целительная, как лисья, но тоже питательная, пригодится, – ответила ему владелица псарни и уже потянулась за кошелём.

Если бы он правда отдал, она бы не стала сбегать и упорствовать, вгрызаться в чужую руку, царапать когтями и даже шипеть. Она бы смиренно приняла судьбу, выбранную для неё её человеком, и шкуркой бы кремовой, которую вывесили просохнуть на окно позже, всё равно бы боготворила и восхваляла его.

Но шкурка в тот день осталась при кошке, а она сама – на руках у хозяина, под запáхом его кимоно, куда он сунул её, чтобы спрятать от алчных старушечьих глаз, прежде чем поскорее унести в дом и на всякий случай подпереть веником сёдзи.

– Ничего, Мио, мы как-нибудь проживём, – успокаивал их обоих хозяин, сидя у очага, в котором горело последнее, взятое в долг полено, и разглаживая комки уже седой шерсти на холке любимицы, свернувшейся у него на коленях. – У меня ещё осталось несколько клубочков отцовского хлопка, я сошью из них хаори и продам на рынке. Заработаем чуть-чуть, купим целую рыбёшку и наедимся до отвала! Да, наедимся… – И их животы, одинаково пустые, заурчали в унисон, поддерживая друг друга. – А потом в Эдо пойдём, к тому швейному мастеру, у которого отец учился. Я тоже выучусь у него. Будет у нас с тобой своя швейная мастерская, будем наряды для всего сёгуната шить! Из парчи, сатина серебряного, как звёзды, из нитей тутовых шелкопрядов. Только потерпи немножко, Мио… И нам никогда больше не придётся голодать.

Кошка хозяину всегда верила свято. С прялкой он и вправду обращался ловко, прямо как она со своими когтями: колесо крутил быстро, а нити протягивал и перебирал и того быстрее. Хорошо обращался с иголкой, особенно когда надо было подшить какому-нибудь соседскому ребятёнку хакама, до которых тот пока не дорос, или нашить фамильный камон приезжей дворянской семье. При отце к ним часто захаживали с мотками тканей ярких, цветных, а потому и с монетами в плату. Однако настали сложные времена, когда молодой сёгун пошёл против старого, и войны, которые всегда в первую очередь разоряли совершенно непричастное к тому население. Отца лишили сначала его арендованной мастерской, а затем – богатых клиентов, пока в конце концов не лишили и самой жизни. Повезло, что он уже успел выучить хозяина к тому сроку, пропустить через его худые, ещё неокрепшие по-мужски руки десятки моточков хлопковых нитей и вытканных из них кимоно. Если так подумать, не знали кошка и её хозяин настоящих бед, с которыми не могли бы справиться…

До появления хатамото-якко[70] или, как их заслуженно прозвали в народе, кабукимоно[71], банда которых как раз пересекала их деревню накануне лютейшей в кан-но ири пурги. Минул тогда кошке как раз тринадцатый год.

– Это хаори на продажу, оставьте его, прошу! Я шил его двадцать дней!

– Ну-ну, не забывай своё место, хозяин. Мы дражайшие гости, ты сам пустил нас на порог…

– Только потому, что вы почти выломали дверь.

– Да что тут ломать? Издали твоя лачуга прямо как курятник! Мы даже не поверили поначалу, что здесь правда кто-то живёт. А хаори добротное, мягкое. Рукастый ты мальчишка! Возьмём-ка это хаори с собой, по очереди носить будем, верно, парни?

Хозяин был очень добрым, поэтому кошка его должна была быть злой. Едва тронули рукав разложенного на циновке хаори грязные пальцы разбойника-самурая, как она оттолкнулась от деревянного ящика, взлетела в воздух и приземлилась прямо ему на лицо. Когти запустила под кожу, как ядовитые жала, зубами вгрызлась в и без того переломанный нос, принялась царапать, рвать и визжать, пытаясь защитить самое дорогое, что ещё было у её хозяина, ибо хозяин был самым дорогим у неё.

– Проклятая тварь!

Последняя миска с рисовой кашей, которую голодному хозяину пришлось отдать семи гогочущим пьяным мужланам, вторгшимся в его жилище посреди ночи, перевернулась и покатилась по полу. Изодранный человек – черт досточтимого самурая в нём уже не осталось и в помине – вцепился в кошачью шкуру, отодрал кошку от своего лица и замахнулся, собираясь бросить её в трещащую, как смех семи мужланов, печь.

– Не трогай её! Не трогай Мио!

На кошку наступили, кошку швырнули об стену, ударили, и шипение обернулось треском ломающихся костей и слабостью в лапах. Уши дёргались на макушке, затухающий слух резали крики и звон. К тому моменту, как глаза её снова открылись, узкие зрачки стали широкими, грудная клетка раздулась от глубоко вздоха, а кусочки разбитого болью мира собрались воедино, в деревянной лачуге уже стало тихо и мирно, а за окном – светло и даже не снежно. Кошка встала медленно и с трудом. Обошла лежащую миску с застывшей слипшейся кашей, миновала почти догоревший очаг и, пошатываясь, потёрлась мокрым носом о неподвижную руку хозяина, лежащего на тёмно-алом футоне лицом.

Звук, который она издала, был похож на её имя.

«Мио-мио!»

Хозяин больше не отзывался.

Тогда наклонилась кошка к луже крови, что ещё не успела впитаться в постель, высунула шершавый розовый язык и принялась лизать её, как молоко. Да так жадно, остервенело, с каждым глотком отдаваясь всё больше этому сладко-солёному вкусу, что в конце концов от лужи не осталось и капли. Даже между половиц, вместе с пылью всё выскребла, а потом принялась лапкой очищать умытую в крови мордочку, чтобы последние багряные росинки с усов собрать и отправить в рот. Напилась вдоволь хозяйской крови кошка, из голода и жажды ли, из тоски по хозяину ли, а может, просто от древних спящих инстинктов, по велению судьбы проснувшихся на четырнадцатом году её жизни. Слиться с хозяином хотела кошка, возвратить его или вернуться к нему самой, чтобы вместе хотя бы так быть, кровь к крови, шерсть к коже, хвост к тёплым и исколотым швейной иголкой пальцам.

Бесполезным оказалось отрубать кошке хвост.

Обернулась кошка прелестным кудрявым юношей, как тот, которого она любила преданно все тринадцать лет