Сказания о мононоке - Анастасия Гор

минувшей эпохи причёску, – чернёная бронза; юбка в широкую складку, колышущаяся от ветра, – сапфир… А лицо – фарфор, что разбился вдребезги. Ожоги испещряли его от верхней губы, над которой обычно лежала маска, до лба. Ни бровей, ни ресниц у Наны не было, но зато между ними тянулась шёлковая нить – шов маленькими узелками смежил её веки, прочно те зашив. Под этими веками, уже догадалась Кёко, нет самих глаз, потому и в маске их не видно. Пустые глазницы, прямо как у гашадакуро.

– К несчастью, я переусердствовала, – сказала Нана таким тоном, словно находила это забавным. – Раны загноились, а каннуси не стали меня лечить, прогнали, чтобы репутацию Золотого храма не пятнать. Спустя несколько дней я умерла от заражения.

– И ты… – Кёко сглотнула слюну, ставшую кислой от поднявшегося к горлу желудочного сока. Как назло, она сегодня хорошо позавтракала. – Ты обернулась мононоке, чтобы отомстить им?

– Да, но не успела. – Кёко нахмурилась, приблизилась снова немного, чтоб понять. – Не одну меня, видимо, свёл с ума Золотой храм. Один из молодых каннуси сжёг его дотла, чтобы «красоту пламенем очистить и сохранить её вовек, как есть»[67]. И поделом всему тому, что золото и золотое… Теперь любовь моя – это серебро.

Нана надела маску обратно, поправила её осторожно, выученным жестом сдвинув так, чтобы она легла ровно там, где нужно, прикрыв всё, что выдало бы её. Подходить к Кёко она не стала: не была глупой, даже если была безумной, поэтому всё понимала, видела, как Кёко инстинктивно Кусанаги-но цуруги запечатанный перехватила покрепче. То инстинкт – «Мононоке!» – в ней вскричал, но затем немедленно затих. Ибо от Наны не пахло железом, промозглостью и кровью, и цветы в её присутствии не гнили, и гусиной кожей не покрывались у Кёко плечи. Не расскажи Нана свою историю, Кёко бы так и не узнала, кто она такая, а значит, реальной опасности в ней нет. Природа у Наны людская даже больше, чем у Рен. И оттого Кёко… Кёко снова растерялась.

«Сколь же многое мы, пять великих семей, ещё не знаем о мононоке на самом деле?»

– Почему Странник не даровал тебе покой? – спросила Кёко робко, надеясь, что это не прозвучит невежливо. – Ты не захотела? Попросила тебя оставить?

Нана кивнула, не задумываясь и не таясь.

– Слишком много убивала, чтобы так просто заслужить покой.

– Кого? – Кёко сама нашла ответ лишь на секунду позже, чем спросила: – Те статуэтки… Ты убивала ёкаев?

«Как же давно она жила! – удивилась, почти ужаснулась Кёко, когда Нана кивнула ещё раз. – Застала времена, когда ёкаи с людьми Идзанами пополам делили? Значит, то и вправду было?»

– Ёкаев. – Нана вздохнула. – Они тогда жили в тутовом лесу. Я пришла туда, потому что мне не за кем и некуда было больше идти после сожжения Золотого храма, и коль убивать было некого тоже, то взялась за тех, кого мико и каннуси уже ненавидели в ту пору, считали низменным плодом богов… Сгубила всех, кто не успел сбежать. А потом явился Странник и усмирил меня. С тех пор мы друзья, и даже ёкаи на меня больше не сердятся. Я забочусь о них, пока им не настанет срок переродиться. Развлекаю их своими танцами и нарядами как могу или гостями подобно тебе. Спасибо большое, кстати! Они в храме тогда здорово с тобой повеселились.

Кёко бы не назвала это весельем: каменные статуэтки, одержимые призраками, как выяснилось, воровали у неё меч, а она возвращала его назад. Но что-то такое шевельнулось в груди Кёко – острое, будто ветка репейников, проглоченная целиком, – что она не осмелилась ни возразить, ни сказать что-либо. Нана явно не печалилась о прошлом, легко перескакивала с темы на тему, и Кёко тоже решила перескочить, чтобы не терзать лишний раз ни её, ни себя. Задумалась только мимоходом, знал ли о природе Наны дедушка… «Милая Нана» называл он её, а Ёримаса хорошо в людях разбирался – и неважно, живых или нет.

– Тебе понравился твой наряд? – спросила она, поддев по очереди бледным ноготком и жёлтое кимоно, и жёлто-алый пояс с серебряной вышивкой. Кёко сама к ней подошла через поляну высокой травы, чтобы продемонстрировать свою доброжелательность, показать, что не боится и тоже принимает её. В той траве засилье цикад было – стрекот доносился со всех сторон. – Кимоно я в сумахе покрасила, чтобы оно ещё ярче стало, а пояс пошила в промежутках между тем, как рисовала офуда. Не снимай ни то ни другое. Отныне кимоно не порвётся и не испачкается, прямо как у Странника, а пояс ни одному духу телом твоим овладеть не даст. Бубенцы же на шёлковых шнурках будут звенеть тогда, когда о приближающемся зле предупредить нужно.

– Ах, так вот почему они всё время молчат! – поняла Кёко и покрутилась немного, чтобы маленькие бронзовые колокольчики задрожали на тонких разноцветных верёвочках, тянущихся поверх оби. Даже сейчас они не издали ни звука, и Кёко, посмотрев на Нану с улыбкой и благодарностью, вконец успокоилась.

– Да. Всё это ради того, чтобы Ивару больше не волновался. Никогда не видела, чтобы он десять дней подряд не ел!

Ивару.

«Она тоже знает, как его зовут».

Они с Наной отныне хранили его тайну на двоих, и Кёко ещё никогда ни один секрет так не смаковала, не растягивала во рту и мыслях сладко-сладко, будто лакомый кусок дайфуку.

«Ничего не ел, значит, так переживал?.. – Кёко улыбнулась. – Ну и поделом!»

– Береги его, – сказала ей Нана напоследок, прежде чем махнуть летящим рукавом и с мелодичным звоном маски раствориться в солнечных лучах за сливовыми деревьями, уже разродившимися сладкими плодами.

Она так и не узнала, о ком та говорит – о мече, обвязанном офуда, новом поясе или же о Страннике.

Чай гёкуро, который ждал Кёко в тясицу[68] – дорогу к нему она отыскала лишь благодаря господину Рео, подвернувшемуся ей по пути, когда она потерялась на задворках, – был на вкус как морская соль и печёные каштаны. Такой чай обладал безупречными тонизирующими свойствами и был не по карману даже великим домам оммёдзи в расцвете их славы, так что Кёко пообещала себе выпить до последней капли всё, что ей нальют. Она сидела на дзабутоне, плечом касаясь плеча Странника. Их гэта стояли у крыльца, и по чайному домику гулял освежающий сквозняк. От озера, где он стоял и из-за которого, признался Шин, в сезон дождей его затапливало, веяло спасительной в июне прохладой.

– Приятно знать, что я такой не один, – произнёс даймё, странно улыбаясь, и Кёко обнаружила, что оба его глаза – совсем-совсем белёсый