Сказания о мононоке - Анастасия Гор

Моя богиня рада каждому, кто к ней воззовёт, и любого гостя, который явится и о том попросит, она наказ давала щедро напоить тутовым вином. Думаю, при выборе храма это стало для Странника решающим фактором. – Нана захихикала по-детски, и Кёко не могла отрицать, что то хоть и звучит смешно, но, учитывая характер Странника, похоже на правду. – А познакомились мы с ним, когда он меня усмирил.

– «Усмирил»? Как это?

– Госпожа ученица! Ликом бела, как юки-онна, но на ногах вроде стоит твёрдо, не шатается. Не помню, ты всегда такой была или всё ещё не выздоровела?

Господин Рео никогда раньше к ней лично не обращался. Поэтому Кёко даже оторопела на миг, решив, не обознался ли он, позвавший её со спины. Неспешно господин Рео обходил выкорчеванные деревья с кустарниками, чьи корни торчали кверху, как искорёженные пальцы, и нагнал её возле сирени, при взгляде на которую у Кёко невольно сжалось сердце. Выглядел господин Рео и сам неплохо: умеренно румяный, тоже не шатающийся, как тогда в лесу, и с волосами, собранными на макушке, что были на полпути к тому, чтобы вернуть себе природный чёрный цвет. Очевидно, даймё больше не нуждался в двойнике, да и не мог Рео отныне его роль играть: один-то рукав висел, лишённый самой руки.

Нана перед ним выпрямилась, собрала длинные рукава в пальцах, но не поклонилась, даже голову не опустила в знак почтения. Господин Рео тоже её не поприветствовал. Он смотрел на Кёко глазами сказочного лунного принца, немного красными вокруг от усталости, бессонницы и, возможно, слёз.

– Ты уже виделась с моим братом?

– Ещё нет, господин.

– Он сейчас с твоим учителем, хочет лично попрощаться перед тем, как вы отбудете. Не заставляй его ждать. Он какой-то там особый чай даже заварил… Смотри, остынет.

– Конечно, господин.

– И ещё кое-что…

– Господин?

– Хм. Нет, ничего. Забудь.

И Рео развернулся на пятках, чтобы двинуться прочь, но прежде чем уйти, поклонился Кёко почти так же низко, как она ему.

Благодарности так и не прозвучало, но Кёко всё равно осталась польщённой. Двое слуг, не отстающих от Рео, но держащихся на два-три шага позади, мимоходом сообщили Кёко, что будут молиться за её с учителем здоровье. Все теперь её со Странником почитали, восхваляли почти, словно они были ками, что снизошли до людей и спасли их от Рен. Не сказать, чтобы это было неприятно.

– Ох, ну и жуть, – пробормотал мальчишка-служка на ухо другому, оглянувшись на Нану, когда она склонила голову вбок и раздался звон бубенцов её маски. – Наверное, дух несчастной Рен всё ещё где-то здесь. Надо и за неё будет помолиться сегодня!

– Да, да, обязательно помолимся!

Кёко не успела сказать им, что никакие молитвы Рен уже ни к чему. Теперь она свободна и может быть везде, где пожелает, и вряд ли то отныне замок или его внутренний двор. Служки, однако, оглянулись ещё несколько раз, пока шли, перешёптывались каждый раз, когда Нана трясла головой с бубенцами. Даже сам господин Рео обернулся… Обернулся, да отвернулся назад, на Нану не взглянув.

«Что такое? – взволновалась невольно Кёко. – Рассорились? – Нет, не бывает такого с молодыми господами и жрицами, в которых они влюблены. – Скрывают, что знают друг друга?»

Но какой в том смысл, когда это Нана руку его залечивала – вернее, то, что от неё осталось, – останавливала заражение и кровь, согревала в своём храме целую (уже поведали Кёко) неделю?

– Всё в порядке, они просто меня не видят, – объяснила Нана, улыбнувшись Кёко невозмутимо. – Никто, кроме прикоснувшихся к искусству оммёдо. Я слишком далеко от храма отошла. Там, где заканчивается тутовая роща, заканчиваюсь и я сама.

– Нана…

Её имя сорвалось с губ Кёко, как ещё одна молитва-норито. Здесь, в замке, к пальцам Наны не тянулись серебряные тутовые нити, но Кёко была готова поклясться, что видит их сверкание вокруг её фаланг, будто она испачкалась в жидком лунном свете и не отмылась. Только Нана, единственная из всех, даже ловчее ками, и имела силу к нему притрагиваться. Играла с этим светом сутки напролёт, даже когда ясный день стоял; плела, ткала и заплетала, создавала наряды самой Идзанами под стать. Даже старое полежавшее кимоно, попав к ней в руки, воссияло. Даже обычный пояс оби стал произведением искусства. Вот из чего он соткан был – из окрашенной нити тутового шелкопряда, такой лоснящийся, такой плотный, но мягкий и почти неощутимый на талии Кёко, словно его не было вовсе. За спиной её теперь бант раскрывался пышный и пионовидный, прямо как у Странника. То сам лунный свет, Наной превращённый в ткань, и есть. Неземное, незримое мастерство, которое она в одиночестве оттачивала годами.

Нет, намного дольше.

Ибо прясть лунное серебро – задача не людская. Рисовать особые знаки такой силы, что один можно разделить на десять, а десять – ещё на тысячу, и пленить с их помощью самого гашадакуро, а то и десять тысяч мононоке – задача не для мико. Всё это подвластно только ками или какому-нибудь божественному духу.

Или же мононоке, что, помогая других мононоке пленить, собственную вину тем самым искупает.

– Помнится, совсем девочкой папа повёз меня в Хэйан, чтобы показать мне Золотой храм в объятиях осени, – произнесла Нана, отошла на несколько шагов от неподвижно застывшей Кёко, вглубь травы, что ей до лодыжек доставала, и перекопанного сада. – С тех пор я мечтала жрицей стать, да не в каком угодно храме, а только в Золотом. Ни один другой меня так не влюбил в себя. Женщин туда тоже принимали – редкость для той поры. Но… мне отказали. Каннуси, выслушав меня, сказал, что слишком красива я для жрицы, а красота к помыслам дурным склоняет – что меня саму, что тех, кто меня увидит. И словно в доказательство он плоть мою затребовал… И я её дала. Но обещание своё каннуси не сдержал. Даже тогда, опороченная, я продолжала упорствовать. Ибо ах, Золотой храм так прекрасен был! Не нужно было мне другого места, цели и любви… Даже красоты не нужно было. – Нана обернулась к Кёко, тряхнула длинными, летящими рукавами, скользнув ими по своей глазированной маске, прежде чем её снять. – Когда мне отказали в седьмой раз, я раскалённые щипцы из ирори выхватила и выжгла эту порочную красоту, как все того хотели.

Бубенцы в этот раз не звякнули и остались полностью безмолвны, как и Кёко. Залитая солнечным светом дева, что плела из лунного сияния, превратилась в драгоценную статуэтку, покрытую трещинами. Волосы её, сейчас забранные высоко на затылке в традиционную для давно