Сказания о мононоке - Анастасия Гор

на таких высоких гэта, было даже более противоестественно, чем его большие торчащие уши. Не менее возмутительной вещью оказался её дзюбан, распахнувшийся до бедра, куда Странник, однако, не смотрел, словно не было ему дела, женщина она, мужчина или правда звезда морская. Голову склонил к плечу, а короб, заметила суетливо прикрывшаяся Кёко, оставил у двери. Вместо этого у него на локте висело несколько капающих дымящихся припарок, и он разложил их у себя на коленях, когда сел возле её футона.

– Не двигайся. Пусть полежит немного, – велел Странник, накрыв её лоб горячим влажным компрессом, из которого сочилось какое-то янтарное масло, должно быть, из мастерской Рен. Чёлка Кёко, немного отросшая, тут же промокла в нём.

– Что со мной было? – спросила она, скосив глаза сначала на компресс, а затем на сосредоточенное, раскрашенное кумадори лицо Странника. То был какой-то новый рисунок, тоже красный: круги расходились над бровями, как леопардовые пятна, лучи тянулись через глаза вниз, словно стрелы. – Я была привидением? Это из-за того, что я истратила много ки?

Странник слегка надавил на компресс раскрытой ладонью, заставляя Кёко держать голову ровно. Не то для лечебного эффекта, не то чтобы заставить её замолчать.

– Можно сказать и так. Я ведь предупреждал, что не дано людям практиковать упокоение.

– Так я… я помогла Рен упокоиться, как ты тогда в храме помог конаки-дзидзи? Даже без волшебного короба и игрушек?

– Игрушки и короб – это мой метод. Тебе они ни к чему, – ответил Странник терпеливо.

И хотя вслух он это не сказал, Кёко и сама уже поняла: танец. Танец её метод. Пожалуй, недаром ей так не нравилось в детстве танцевать – судьба вечно ей назло всё делает, даже не те таланты дарит. А ещё… ещё ей никогда так плохо не было, как после этих священных танцев.

– И что, такое со мной теперь каждый раз будет, когда я буду танцевать кагура? – сглотнула Кёко.

Странник запнулся и отвёл взгляд к пустым тарелкам у футона.

– Если соединишь это с обрядом экзорцизма – да. Просто так – нет. Для тебя, как и для всех людей, упокоение под запретом. Если ещё раз прибегнешь к нему без моего разрешения…

– Но я это случайно сделала! И-интуитивно! У меня выбора не было!

– …и я выгоню тебя из учениц. Ты услышала меня?

Кёко насупилась обиженно, но кивнула:

– Услышала.

На самом деле Странник звучал совершенно беззлобно и даже не сердито. Его ладонь всё ещё лежала на её лбу поверх компресса, кончиками пальцев цепляя линию волос и поглаживая их. И лес в его глазах больше не казался ей диким – то роща или даже цветник. И губы его, сжатые словно бы недовольно, на самом деле сжимались от беспокойства, которое до сих пор не улеглось. Кёко всю накрыло его дымным, мускусным запахом, и его амулеты звенели для неё, ложились, свисая, ей на грудь, обрамляя, как доспехи. Всё естество Странника будто бы теперь тянулось к Кёко после того, как он сам же хотел её оставить. Даже кончики его вьющихся чёрных волос на неё ниспадали. Кёко даже не заметила, как смело, бездумно накрутила один из его локонов на свой указательный палец. К макушке их приминала жёлтая косынка, и Кёко вдруг поняла: нет, это масло и травы в компрессах не из мастерской Рен. Он сам их собрал для неё, перетёр и сварил.

– Ещё и Рен стать тобой позволила, совсем головой не думаешь! – продолжал ворчать Странник себе под нос. – Одержимость тебя ещё больше ослабила, а вместе с тем привязь к земному миру. У таких, как мы, душа при малейшем нажиме от тела отходит, прямо как переспелое яблоко от ветки.

– «У таких, как мы»? – переспросила Кёко опять, задрав к нему голову. – Ты имеешь в виду, у оммёдзи, которые практикуют упокоение?

Странник почему-то не ответил. Только убрал с её лба компресс, но тут же заменил его на следующий. Кёко было даже страшно спрашивать, сколько у него их там, поэтому она спросила о другом:

– Сколько раз я уже забывала тебя, Странник?

Его рука с тёплым травяным мешочком, потянувшаяся к её лбу, замерла в воздухе, так и не коснувшись.

– По мелочи или чтобы ты забывала целые дни, проведённые вместе? – спросил он вдруг, сориентировавшись гораздо быстрее, чем Кёко того ожидала. Его же вопрос напугал её так, как не пугал ни один мононоке, даже под рёбрами защемило. Кёко резко села. Странник выпрямился тоже, опустил руку с компрессом, с раздражающим спокойствием посмотрел ей в глаза. У обоих они были миндалевидные, но у Странника чуть у́же, с низкими веками и пушистыми чёрными ресницами, из-за чего и казалось, что он смотрит всегда немного насмешливо. Но только не в этот раз, когда ему предстояло ответить на самые сокровенные её вопросы. А тех было намного – намного – больше двух.

– И то и другое, – ответила Кёко наконец. Чудо, что голос её не сорвался.

– По мелочи раза три или четыре. Когда я в храм камиурский на твоё выступление пришёл, когда посещал похороны одной из невест Якумото и, кажется, когда у ятая с гречневой лапшой случайно тебя толкнул.

– Ты меня толкнул?!

– Случайно, – повторил он, и Кёко вдруг поняла, откуда взялось то пятно от соуса на её воротнике, которое она два часа не могла отстирать, когда вернулась домой.

Она помнила только это и длинную вереницу людей, тянущуюся к ятаю, пробираясь мимо которого, Кёко однажды всё-таки не сдержалась. Помнила вкус той самой лапши, остро-солёный, как небесные перчики, растущие на самой высокой горе, и как сидела с миской под навесом среди других посетителей, шерстя взглядом прохожих… Это было ещё за месяц до свадьбы с Юроичи Якумото, так давно, что ощущалось теперь, как в другой жизни.

– А чтобы я целые дни с тобой забывала? – спросила Кёко осторожно, подавшись вперёд. – Сколько раз было такое?

– Всего единожды. Та метель в тутовой роще.

Кёко вздохнула с облегчением, но снова задержала дыхание.

– Дедушка всё тебе обо мне рассказал? – спросила она, сжала пальцами простыню. – Что я танцую, что я мечтаю стать твоей ученицей, что я, прежде чем родиться…

– …умерла, – закончил Странник за неё. – Да. Только ленивый мне о том в Камиуре не поведал.

– В каком смысле?

– Твой дедушка, Кагуя-химе, Хосокава… Все сочли своим долгом сообщить.

– Хосокава?! – переспросила Кёко. Ни к дедушке, ни даже к Кагуя-химе у неё вопросов не возникло – оба родители, оба заботились, оба хотели Странника, как учителя, предостеречь, – но в Хосокаве, как недавно выяснилось, подлинной заботы не было