Сказания о мононоке - Анастасия Гор

выжженной жарой до соломы траве, раскинув летящие рукава белоснежного косоде и чертя по земле подолом незабудковой юбки. Она что-то напевала себе под нос: маленькие милые родинки над уголками рта поднимались и опускались, губы то складывались полукругом, то крепко сжимались. Фарфоровая маска всё ещё была при ней, на сей раз тоже синяя, глазированная, с пушистыми красными кисточками по бокам и бубенцами, звенящими при малейшем наклоне головы, в отличие от бубенцов на оби Кёко: та не поняла почему, но как только она его надела, те стали беззвучны.

Поверх пояса Наны, как украшение, тянулась длинная лента бумажных талисманов. Кёко догадывалась, что их Нана приготовила для её меча. Она несла тот осторожно, держала обеими руками, всё ещё чувствуя соблазн снова попытаться его достать и собрать воедино, но в то же время зная, что та долгая секунда в спальне была всего лишь подсказкой, а не ответом. К тому же сегодня, как выяснилось, был девятый день после того, как Страннику пришлось отражать нападение сбежавшего мононоке лично. Он сказал, что во второй раз из меча выбрался уси-о́ни – существо с бычьей головой и паукообразным телом. Кёко уже почти ненавидела пауков.

– Начинаем? – спросила Нана, когда та подошла.

Кёко не знала, что именно они начинают и как это будет выглядеть, но кивнула. После истории с Рен, чьи холодные костлявые пальцы она до сих пор ощущала в своих собственных, Кёко вряд ли можно было чем-то напугать. Поэтому она вытянула перед собой меч, демонстрируя решимость, и Нана повела её в сторону маленького семейного храма Такэда. До самого́ лилово-коричневого домика с бумажными фонарями они, однако, не дошли, а остановились возле тэмидзуя неподалёку от того древа-симбоку, к которому госпожа Акане проклятую соломенную куклу прибивала. Здесь Кёко умылась, прополоскала рот и омыла руки, прежде чем Нана жестом подсказала ей, что надо подставить и Кусанаги-но цуруги под струи воды, бегущей из полых бамбуковых жёрдочек.

– Омой его. Скажи, что избавляешь этот меч от скверны и всего, что делает орудие оружием, а то, чем защищаешься, – тем, что убивает.

– Я избавляю этот меч от скверны и всего, что делает орудие оружием, а то, чем защищаешься, – тем, что убивает, – принялась послушно повторять Кёко, бережно сунув в купальную чашу меч.

– Покрой его солью. Скажи, что изгоняешь всякое зло в нём, из него, за ним.

– Я освящаю этот меч и изгоняю всякое зло из него, в нём, за ним.

– Достань осколки и проделай с ними то же самое по отдельности. Только не поранься! Если хоть капля крови упадёт, придётся начинать сначала. Любая кровь – это кегарэ[65].

Кёко делала всё так, как Нана ей велела, – следовала ритуалу охараи, через который обычно другие люди, сами экзорцисты, проходят, а не их вещи. Сама Нана при этом ни к чему не притрагивалась – ни к Кёко, ни к тэмидзуя, ни к мечу – и стояла напротив. Кёко же как следует ополоснула красные ножны, потёрла их рукой, убедилась, что нигде на поверхности не осталось ни следа. Затем она переняла из руки Наны бархатный мешочек с солью, развязала его и высыпала горстку под рукоятью, распределила так же ладонью по всем ножнам, отряхнула заботливо. С осколками всё оказалось несколько сложнее: каждый Кёко приходилось подцеплять и доставать ногтем, чтобы действительно не порезаться, затем так же мыть, читать над ним норито[66] по словам, осыпать солью, снова читать норито, убирать, прежде чем взяться за следующий. Так Кёко все осколки бережно, кончиками пальцев, перебрала и возвратила обратно.

– Ты Песнь Идзанами знаешь? – спросила у неё Нана, и Кёко ответила ей одним оскорблённым взглядом. Даже если она так и не стала мико, как можно, танцуя кагура, такое не знать?! – Тогда вместе со мной. Мир в четырёх направлениях – Юг и Восток, Север и Запад – царственная богиня озаряет. До кромки, где небесные врата возвышаются, до предела, куда земля уходит. До кромки, куда голубые облака тянутся, до предела, где они опадают. До кромки, где теряется нос корабля, до предела, где смерть с жизнью соединяется…

– До кромки, где небесные врата возвышаются…

Нана перекинула Кёко конец длинной бумажной ленты, расписанной красными знаками – на сей раз не только такими, что цветок образовывали, но и другими причудливыми, заковыристыми, нечитаемыми, – и принялась раскручивать свой пояс. Накладывать печати оказалось в разы проще, чем очищать меч: бумага сама липла к ножнам, обматывалась в несколько слоёв, пока весь Кусанаги-но цуруги собой не покрыла, от окованного металлом конца ножен до эфеса. Даже проблеска небесной стали под гардой не осталось.

– Мир в четырёх направлениях – это мир покоя. Оберегай, защищай, упокаивай.

– Оберегай, защищай, упокаивай.

Подобные ритуалы только казались простыми с виду, но, закрепляя последнюю полоску талисманов, перевязывая так, чтобы точно не порвалось и не соскользнуло, Кёко почувствовала, как Кусанаги-но цуругу недовольно дёрнулся под её рукой. Точнее, дёрнулись те, кто был в нём заточён, охараи усмирённые, но всё же не упокоенные. Кёко невольно начала перебирать офуда быстрее.

– Значит, мононоке больше не будут каждую девятую ночь выползать?

– Не знаю, – ответила Нана, пожав плечами. К тому моменту они уже закончили, помыли ещё раз руки и двинулись назад. – То, насколько этих офуда хватит, мы узнаем позже. Никогда раньше не запечатывала такое количество мононоке в такой маленькой вещичке!

Вежливая улыбка Кёко предательски переломилась пополам. Ну как так-то?! И никаких гарантий? И всё же, понимала она, это лучше, чем ничего. По крайней мере, сколько-то девятых ночей они со Странником проспят спокойно.

– Можно задать тебе ещё вопрос, Нана?

«Я сегодня только вопросы, похоже, всем и задаю».

Кёко ступала по каменной гладкой тропе, постукивая по ней гэта, а Нана – по траве рядом. Она словно терпеть не могла всё рукотворное, человеком созданное, и потому предпочитала даже того не касаться. Ответила она Кёко коротким «угу», когда они обходили несущих лопаты рабочих. Те Нану, ловко увернувшуюся в последний момент, чуть не сбили.

– Какая связь между Странником и богиней шелковичных червей?

Нана взглянула на неё через тёмные прорези в маске, сквозь которые, вопреки законам мироздания, самих глаз видно не было, и рассыпалась в смехе звонком, как звук бубенцов возле её ушей.

– Никакой совершенно.

– Тогда почему он идёт именно в твой храм за офуда, когда их для оммёдзи может изготовить любая мико и любой каннуси? И как вы с ним познакомились?

– Жизнь – это нить. Шёлк то, хлопок или колючая шерсть… Солнечный цвет, огненный или чёрный… Запутанная она или прямая.