Сказания о мононоке - Анастасия Гор

закладывает уши. «Дух! Я видела духа!» – кричит она и почему-то тычет пальцем прямо в Кёко. Та ничего сказать ей – объясниться, обидеться, хотя бы открыть рот, – не успевает. Всё вокруг опять меняется.

Теперь госпожа Акане рыдает на футоне, а спустя мгновение визжит прямо как служанка до неё. Она смотрит в упор на Кёко, оказавшуюся вдруг среди бамбуковых, обклеенных талисманами ширм, и повторяет одно и то же: «Прости меня, прости меня! Пощади меня, прошу!» Складывается пополам в догэдза, роняет непричёсанную голову возле золотых ножниц, воткнутых в пол рядом с подносом нетронутой еды. «Прости меня, Рен!» – слышится вслед, но сказать, что она никакая не Рен, Кёко снова не успевает. Место, в котором она находится, меняется ещё раз.

Она по-прежнему в замке, но теперь где-то на последних этажах, под самым раздвоенным, как рога, шпилем. На поломанной лестнице корпят рабочие, складывают брусок к бруску, разбирают завалы мононоке, и древесная стружка с пылью заполняет коридоры душным облаком. Поэтому Шин Такэда стоит возле открытого окна неподалёку, высунувшись до пояса наружу, и Кёко каким-то образом почти слышит, о чём он думает: «Я снова вижу только для того, чтобы видеть это?» Снаружи перекапывают его прекрасный сад, половину которого высадила Рен. Корешки торчали кверху, кустарники пообломали, деревья спилили, чтобы выкорчевать. «Улики, – поняла мгновенно Кёко, – ищут всюду, как и причастных среди казначеев и советников».

Поступь даймё больше не слабая и не шаткая, даже если вид всё ещё такой, а волосы бесцветные, забранные в тугой хвост с неаккуратно выбившимися по бокам прядями. Теперь он заплетает себя сам. Он сам же и одевается, затягивает потуже пояс кимоно, когда позади появляется словно бы ещё один Шин Такэда, только немного другой. Их отличают волосы – серые и белые – и глаза теперь, когда глаза Шина больше не сокрыты под повязкой, – тёмные, как буря, и светлые, как туман. А ещё у них разные рукава кимоно: один рукав Рео завязал в узел, болтается свободно – он пуст. Шин смотрит туда недолго, на этот рукав, поджимает губы и меняется в лице, когда Рео к нему подходит. Кёко не слышит, что они говорят друг другу – говорят ли? – но всё понимает прекрасно, когда Рео вдруг падает на колени.

Шин не успевает его поймать, но опускается рядом и держит, держит долго, крепко, под плечи и за голову, прижимая Рео к своей груди. «Мне так жаль, мне так жаль, – Кёко лишь это удаётся в свисте их дыхания разобрать, и она не уверена, кому из них двоих принадлежат эти слова. Кажется, обоим сразу, одни и те же. – Я должен был защищать вас лучше. Я должен был стараться лучше. Я должен был быть тебе хорошим братом».

В этот раз Кёко остаётся незамеченной и так же незаметно ускользает прочь – теперь в перекопанный сад. Не рабочие с лопатами, с блестящими от пота лбами, изуродовали его, но предательства и ложь. Там, на одном из уцелевших клёнов, сидит бесхвостый кот с выжженной мордой и подглядывает за всеми, но в первую очередь – за самой Кёко. Сидит, как храмовая статуэтка, в идеальной симметрии сложив перед собой все четыре лапы, моргает разноцветными глазами со змеиными зрачками и скалится. Нет, улыбается.

«Чего тебе надо?! Что ты здесь опять делаешь? А ну брысь прочь, раз ты не мононоке! Обманул меня и моего учителя!»

Кёко всё ещё не могла кричать, но попыталась. Резко бросилась вперёд, протянула руки, уверенная, что в этот-то раз она точно поймает пушистого злодея, кем бы он ни был на самом деле… Но вместо этого она упала куда-то в очередной раз, закружилась, провалилась сквозь пятнистую шкуру, сквозь изломанные ветви деревьев и любимые Рен цветы, а затем сквозь мир и нити, что его сплетали, и – оп! – на другую часть двора. Ночь за это время сменила день, а день – ночь, и на горизонте разлилось зарево рассвета, туманно-жёлтого, как молоко с маслом. Высокие замковые ворота, распахнутые настежь, словно протягивали руки навстречу восходящему солнцу. В их беззубом рту возвышался Странник, повернувшийся к замку спиной, а лицом – к кромке леса, откуда пахло бриллиантовой росой. Пионом распускался его янтарно-золотой оби, и явь со сном опять смешались.

Странник и Кёко каким-то образом смешались тоже.

Сердце в его груди стучало так гулко, – вот Кёко будто бы в собственной груди ощущает его стук, – а шум крови в висках походил на морской прибой, хотя она никогда вживую его не слышала. Ей даже померещилось на мгновение, что она отныне сам Странник и есть, что просочилась ему под кожу, обрядилась в неё, как в чужое кимоно. Чёрные кудри щекотали плечи, круглые жемчужины-серёжки блестели в непропорционально острых ушах. Нефритовые глаза в лес смотрели и этот же лес в себе отражали, прямо вместе со всяким диким зверьём, бурым медведем и притаившимся в глубине чёрным лисом. Горло дёргалось, Странник часто сглатывал, а следы под платформой его гэта на земле уже провалились, глубокие-глубокие, прямо как выбоины – такие появляются, если человек стоит на месте несколько часов кряду. Стоит, смотрит и мучается…

«Уйти мне или нет?»

Это точно были не мысли Кёко. Возможно, и не мысли вовсе. Но зов, порыв, подкреплённый твёрдым взвешенным решением… А затем растаявший, как вуаль тумана на заре, в которой Странник собирался раствориться, покинув замок незаметно для всех других на пару со своим лакированным коробом. Ибо обещать присматривать и нести ответственность не одно и то же. Ибо учить и защищать, заботиться и вести за собой, быть кому-то наставником, другом… Всё это Идзанами ему не дано.

«Мне даны только страдания – чужие и свои».

И всё-таки… Вдруг он ошибается? Может, ему лучше остаться? Поводов для этого ведь много. Невидимая призрачная рука, цепляющаяся за его янтарный оби. Витражный цукумогами с трещинкой поперёк крыла, который тоже осуждающе жужжит у него над ухом с самого вечера. Пересоленный рис, комки которого он так и не смог соскрести со дна своего чугунка… И щуплый, завёрнутый в несколько слоёв дышащий свёрток, оставшийся в покоях под крышей и не шевелящийся уже десятый день.

«Нет, нет. Я поступаю правильно. Они за ней присмотрят», – сказал Странник себе и тут же сам на то ответил: «Но не так хорошо, как присмотрел бы я. Без Рен нужных лекарств не знают, порезы на ладонях хоть и старые, но у таких-то лекарей и те загноятся, не говоря уже об остальном».

«Ёримаса будет недоволен. Нельзя