Сказания о мононоке - Анастасия Гор

перепутала, не сбилась, несмотря на то что каждый из них всё больше отдалял её от Шина и людского мира. Её маи, освоенный в юности у одной из наложниц прошлого даймё, оставался таким же совершенным, лёгким в каждом повороте, точно птичка порхала, пересаживаясь с ветки на ветку. Словно не было под её ступнями щепок и раскуроченной мебели, вороха кишок и крови, забрызгавшей шёлковые стены; страданий и долгих стенаний, что предшествовали им.

Кёко не могла распоряжаться своим телом, управлять, но то всё равно по праву принадлежало ей, поэтому она могла чуть-чуть направить. Изменить несколько движений, а значит, и весь танец, его посыл. Так Кёко и сделала: с крохотным нажимом увлечённую господином Рен куда нужно повела.

«Теперь ногу вправо, руку влево. Взмах рукавом над головой. Присядь…»

Эти маленькие движения, как маленькие стяжки на подкладке кимоно, заметные лишь опытным швеям, мягко и без труда вписались в её танец. Замечала ли Рен, что происходит? Понимала ли, что шаги и жесты не полностью её? Доверяла ли слепо или же попросту смирилась? Кёко не знала. Она просто продолжала танцевать кагура.

«Ты слишком хочешь походить на своего деда. Но ты не Ёримаса Хакуро. Ты Хакуро Кёко».

Странник, как всегда, был прав.

«Это несколько сложнее, чем размахивать мечом, и в разы опаснее для людей».

И прав опять. Кёко всё ещё чувствовала, как она и Рен смешиваются друг с другом, связанные так прочно, что сложно понять, где заканчивается одна и начинается другая. Но обоих при этом питает одно ки – энергия живой Кёко, ибо у Рен её больше нет. И прямо сейчас Кёко ощущала, как та смыкается вокруг них, кипит, порождает что-то человеческим экзорцистам доселе неведомое, рвётся и утекает наружу целыми ручьями, как кровь из множества мелких колотых ран. Пускай Рен и не сопротивлялась, но выдержит ли Кёко это? Не вернётся ли, не заберёт её себе смерть, которую она уже однажды отвергла? Получится ли у Кёко не изгнать, а упокоить?

И если нет, будет ли Странник винить во всём себя?

Придётся проверить.

Пришло время учиться.

«Позволь мне подарить тебе истинный покой, Кастория».

И с каждым новым шагом тело словно теряло в весе, становясь всё легче, всё свободнее и послушнее Кёко, истинной его хозяйке. Теперь она вела Рен, а не наоборот, и та подчинялась безропотно, затихла, из высокого всепожирающего костра превратившись в тлеющие угли. Одержимость и то, как она заканчивалась, ощущалось подобно развязанному кимоно, будто кто-то наконец-то ослабил слишком тугой пояс. И невидимые бубенцы судзу почти смолкли. И мороз в комнате ослаб. И ветер улёгся, а Странник поднялся и, спрятав меч, надел короб себе на спину.

Ещё немного, и Кёко снова станет Кёко, а Рен станет Рен, отбросив суть гашадакуро, – и уйдёт. Они обе чувствовали это, и Кёко уступила в последний раз. Никаких иллюзий больше. Никакого танца. Вместе они поклонились, завершив его, и подошли к даймё.

– Прощай, мой господин, – прошептала Рен, и Шин задрал к ней голову. Лишь вблизи, наклоняясь над краем постели, Кёко разглядела, что лицо его сплошь мокрое, выцветшие ресницы дрожат, слёзы скатываются из-под них, а все остальные мышцы неподвижны. Даже губы не сжаты. Шин Такэда не привык плакать и не знал, что это такое, до этого дня.

– Нет. – Одно простое слово, и столько горя в нём. Мозолистые пальцы сжались на свисающем рукаве, смяли его в кулак ещё до того, как Рен попыталась отстраниться. – Останься со мной. Останься.

– Я не могу.

– Ты клялась мне в верности.

– Я не могу…

– Тогда забери меня с собой. Просто… побудь рядом ещё немного. Я уже умираю. Ещё немного, и я наконец-то…

– Я не могу, – повторила Рен с надрывом. – Я никогда бы не поступила так с тобой.

– Что мне тогда делать, Рен? Что мне делать без тебя?

– Заведи жену, детей, встреть старость бок о бок с Рео и пройди десяток новых битв. Проживи эту жизнь так, как если бы меня никогда в ней не было. А когда мы вновь встретимся в следующей… Обещаю, я снова буду танцевать для тебя.

Губы даймё на ощупь были такими же, как его характер, – мягкими и твёрдыми одновременно. На вкус как кровь и травы. Кёко позволила Рен даже это – смешать его дыхание с её дыханием, ощутить язык у языка, а шершавые мозолистые пальцы на щеке, – и затем ритуал завершился. Тело почти обмякло, одно с другим разъединилось, и Кёко – уже Кёко – отошла от постели, выпрямилась, открыла глаза.

«Спасибо, – услышала она, – что позволила мне в последний раз станцевать перед моим господином».

После этого Кёко молча упала, но не ударилась об пол. Кто-то мягко подхватил её под талию и плечи, и она легла в объятия сильных, изящных рук и опавших, облетевших со стен офуда, – и снова погрузилась во тьму, в которой на сей раз не было ничего, кроме самой Кёко и её искреннего пожелания:

«Прощай. Пусть твоя следующая жизнь будет счастливой».

XI

Кёко и не подозревала, что настолько чёрная тьма, как та, в которую она провалилась, способна порождать настолько красочные сны.

Чернично-синий – такого цвета была полоска неба, разрезанного закатом поперёк и виднеющаяся из приоткрытого окна. Аквамариновый – таким было свечение, излучаемое клинком древнего меча, который это небо мог ещё на дюжину частей рассечь. Пунцово-алый – такими были капли, которые скатывались с держащих его рук и прокладывали по устеленной бумагой комнате тропу. Пурпурным было кимоно, нефритовыми были глаза, зорко глядящие с хищным прищуром, и перламутровыми, словно отполированный океаном жемчуг, были те искры, что высекал Тоцука-но цуруги при ударе о молочно-белые кости гашадакуро.

«Странник!»

Кёко прокричала его имя не просто громко, а пронзительно, но никто её не услышал. Половицы не скрипнули под её весом, занавески, которые пронзал мелькающий тут и там меч, не поднялись под её протянутыми пальцами и даже не дрогнули. Всё потому, что её руки на самом деле вовсе не шевелились, ноги не сделали ни шага вперёд, а всё тело оставалось неподвижным, как камень, ибо не было никакого тела вовсе. Был только бесплотный неосязаемый дух, онемевшие губы, стук крови, что продолжала капать с рукавов и вторить имени, по которому плакала, беспокоилась душа:

«Странник! Странник! Странник!»

Он так ни разу не обернулся и не посмотрел на неё. Впрочем, а куда было ему оборачиваться? Кёко висела где-то над полом, между потолочными балками, но в то же время словно сразу во всех углах одновременно. Не дышала, хотя