Бог безвременья - Жаклин Холланд

Крупная женщина подошла к Халле и посмотрела на нее без малейшего сочувствия во взгляде – так глядят на сломанный зонт. Казалось, кровь на кушетке огорчает ее больше.

К солдату присоединился другой, в тусклом свете он с трудом пытался застегнуть пряжку ремня. Я уставилась на мужчин с немым тупым непониманием, как будто в комнате оказались два зверя из зоопарка, и, увидев мой непонимающий взгляд, они смутились, вытащили из кармана деньги, положили их на боковой столик и проскользнули в дверь мимо меня.

Я оглядела комнату, не в силах осознать правду до конца – ужас был слишком велик, это осознание погрузило бы меня в пучину безумного отчаяния, которое моей душе было не вместить. Эти девчушки, стоявшие испуганными кучками по комнате и сгрудившиеся вокруг дивана, все без хиджабов, на них были короткие туники, из-под которых были видны худые голые ноги. Они не были сиротами, или – не только сиротами. Это был не приют. Я не могла произнести название этого места или сказать, кем оно сделало их. Кем оно сделало Халлу.

Мимо меня в комнату протолкнулось несколько женщин с улицы, им было, видимо, проще, чем мужьям, заставить себя войти в дом с дурной репутацией и позаботиться о пострадавшем ребенке. Если бы я могла хотя бы сдвинуться с места, то побежала бы к Халле, встала бы на колени перед нею и умоляла ее жить, но я ничего не могла. Меня так сильно трясло, что сделай я шаг вперед, то упала бы в ту же секунду, потеряв сознание. Я стояла как вкопанная, оглохнув и ослепнув от обрушившейся на меня болезненной правды. Она не должна была оказаться на этой дороге. Мы могли бы давно быть далеко отсюда. Я могла забрать ее с собой. День за днем я слушала, как она говорит о своем отчаянном желании уехать. День за днем отвечала ей «нет». День за днем заставляла ее жить этой жизнью и обрекла на эту смерть.

В голове у меня промелькнула мысль: а что, если я зайду в комнату, возьму ее на руки, унесу в безлюдную пустыню, похороню ее там и буду ждать? Я все еще могу удочерить ее, надо было сделать это с самого начала. Мы все еще можем поехать во Францию. Она сможет жить, но только жить вечно. Все или ничего. Слишком много или слишком мало, третьего не дано.

– Прости меня, – услышала я свой стон. – Прости меня, Халла. Прости меня. О господи, прости меня.

Убогость и постыдность этой комнаты сводили меня с ума. Я чувствовала, что еще немного, и я взорвусь изнутри, провалюсь в дикое буйное безумие. Я не попрощалась. Я даже не взглянула на нее в последний раз. Собрав оставшиеся силы, я повернулась и на дрожащих ногах неуверенно вышла за дверь. На улице я упала, и меня вырвало. Не помню как, спотыкаясь, я добралась до пансиона.

Я покинула Александрию на первом же пароходе.

Я унесла память о Халле, как прах, в склеп собственного стыда. Я искала тишины и покоя в их чистейшем, самом жестоком проявлении – искала место, где могла бы похоронить нас обеих, – и когда нашла его в пустынных просторах Лозера, то надолго осталась там, в преисподней, созданной мной самой.

XLIV

Как только мы сворачиваем на длинную темную аллею, ведущую к дому, я физически ощущаю яму, вырытую мною в лесу. Я могу указать, где она находится, с точностью, бросающей вызов логике. Это пустота, ничто, отсутствие чего бы то ни было, но все же я чувствую ее присутствие чуть ли не сильнее своего собственного. Она зовет меня. Она плачет. «Пора, Вано? – тихо спрашиваю я. – Сейчас?»

Конечно, сейчас. Конечно, именно сейчас, когда со мной Лео, именно сейчас настанет момент, когда повернутся зубцы замка, дверь откроется и я, наконец, стану свободна. Но этот момент, это время должно продлиться дольше, чем день, верно? Моему времени, моей судьбе, моему концу придется подождать, пока я не верну Лео его матери. Пожалуйста, умоляю, моя яма в лесу, моя дверь, подожди меня.

В доме все именно так, как я боялась, – темно, холодно, предательски тихо. Когда мы подъезжаем к нему, разбитая фара мигает и гаснет, и мрак сгущается еще плотнее.

Лео свернулся калачиком на пассажирском сиденье и спит в неудобной позе, прислонившись головой к двери. Лучше бы он бодрствовал, пока не окажется целым и невредимым в своей кроватке за запертой дверью в спальню, а я буду далеко в своей комнате. Я опасна. В сарае я ела очень поспешно, хотя достаточно. Сейчас я не чувствую голода, но не знаю, имеет ли это теперь значение. Мой голод необъясним. Внутри меня сломался какой-то счетчик, датчик или износилась прокладка. Бак заполнен бензином, но сигнальная лампочка продолжает мигать.

Однако почти невозможно помешать ребенку заснуть. Лео не просыпается, поэтому я выношу его из машины в дом и поднимаюсь по лестнице в его комнату. Его кашель эхом разносится в тишине. Я кладу его на кровать и натягиваю пижаму на его тяжелые, податливые руки и ноги. Он очень теплый, судя по горячему лбу, у него начинает подниматься температура. Пытаюсь разбудить его, чтобы дать ему еще лекарства, но у меня ничего не выходит. Я всегда считала, что лучшее из лекарств – это сон, поэтому накрываю его одеялом и запираюсь в своей комнате.

В моих руках гремит стеклянный колпак керосиновой лампы, пока я вожусь с ручкой двери спальни. Я не знаю, что делать. Я боюсь идти спать. Боюсь того, что может случиться. Я могу убить его. Могу высосать его до дна, как Дору, а потом лечь и заснуть, и проспать до утра, не понимая, что натворила. Но я не могу не спать целую неделю.

А если пойти копать? После каждого похода к яме я спала, не просыпаясь. Если выйду и немного поработаю, чего так отчаянно хочет мое тело, добьюсь ли я такого же результата? Смогу ли не вставать и не бродить ночью? Все равно ничего лучше мне не придумать.

Я встаю и торопливо одеваюсь. Перед дверью Лео я останавливаюсь, чтобы прислушаться и убедиться, что он спокойно спит и что я ему не понадоблюсь. Бедный мальчик, мать в реабилитационном центре, брат умер, отец неизвестно где, а нянька украдкой сбегает копать себе могилу при лунном свете. Дитя, ах дитя, в какой мир ты попало? Почему мы