Бог безвременья - Жаклин Холланд

дверей. Над столиком висит зеркало, и белый листок, отражаясь в нем, как бы двоится, приковывая к себе дополнительное внимание. Я догадываюсь, что это такое, еще до того, как беру его в руки.

Снаружи изящным почерком бледным карандашом написано имя. Я боюсь прочитать имя Лео – какие едкие слова она навеки впечатает в его память? – но нет. Там написано «Дэйву». Я смотрю на слова внутри, но могу осилить только часть фразы: «Когда ты найдешь эту записку, знай: ты наконец избавился от меня».

Последние слова, с которыми Кэтрин обращается к живым, предназначены не сыну, а мужу, с которым она прожила меньше двух лет.

Кэтрин опять принялась за свое. Ложь, ложь, ложь. Нет никакого открытого показа, ни программы реабилитации, ни листа ожидания, ни плановой уборки, некуда было ехать к шести. Вероятно, не было никаких угрызений совести за то, что она набросилась на меня. Ей не нужна была моя дружба. Она извинилась, чтобы добиться желаемого. Ей нужна была няня, чтобы Лео не стал свидетелем ее величайшего театрального представления. Ей нужно было как можно быстрее вернуть человека, которого она только что оттолкнула, чтобы получить от него – от меня – то, что ей нужно.

Кладу бумагу обратно и иду к лестнице. Луна светит через слуховое окно. Она омывает комнату бледным светом, в котором белые, покрытые ковром ступени парящей лестницы становятся похожи на заснеженные камни, ведущие вверх в темном низвергающемся вниз потоке. Я чувствую необыкновенную, почти болезненную ясность сознания – зрачки расширены, уши ловят малейший звук, – и в то же время невыносимую усталость. Меня заставили участвовать в какой-то нездоровой игре, а Лео приходится играть в нее постоянно. Это отвратительно. Я сыта ею по горло. Я в ярости. Кэтрин, думаю я, поднимаясь по залитой лунным светом лестнице. Будь ты проклята, Кэтрин.

Я иду по темному коридору, тень среди теней. Я пытаюсь уловить в воздухе зловонное дыхание смерти – удивительно, как быстро разложение принимается за свою работу, – но его нет, вместо него – алкогольный дух, кислая вонь рвоты и легкий запах дыма, который теперь, кажется, будет преследовать меня везде, куда бы я ни пошла.

Дверь в спальню Кэтрин открывается в серебристую темноту. От белого звукопоглощающего потолка странной геометрической формы, подвешенного под крутым углом и залитого светом луны, в комнате возникает ощущение гробницы, как будто находишься внутри пирамиды или мавзолея на представлении в ритуальном театре смерти. Кровать пуста, покрывало смято. Бутылка бурбона с цветущей розой на этикетке стоит на низкой тумбочке, царственно возвышаясь среди маленьких пузырьков с таблетками и телефона на подставке, из которого доносится тихий прерывистый гудок.

Слабый свет, который я видела с улицы, исходит из-за угла слева. Я осторожно заглядываю туда. Передо мной встроенное трюмо с круглой паутинкой трещин с одной стороны. Левее ванная, дверь в нее открыта. Из-за рифленой стеклянной двери душа просвечивает мутный свет, а в ванной перед унитазом на коврике с толстым ворсом растянулась Кэтрин.

Она лежит на боку в серебристой ночной рубашке, на одном плече приспущенной и обнажающей маленькую бесформенную грудь. Рука отброшена на ковер, а голова упирается в изгиб локтя. Тонкие волокна сухожилий вдоль бицепса переплетаются с голубенькими жилками. Рядом с ней на ковре ручеек рвоты, похожий на цепочку островов. Я не знаю, в какой она стадии. Она еще не умерла, но близка к этому. Я чувствую запах ее крови, насыщенной бурбоном и странным букетом химикатов, медленно расползающимся по ее венам.

Я стою, не переступая порога ванной, не вступая в тусклый круг света, и рассматриваю ее. Созданная ею сцена, как и все остальное, – хорошо продуманная манипуляция, направленная, судя по всему, на Дэйва. Мы с Лео в этой постановке исполняем второстепенные роли.

«Мне так стыдно быть плохой матерью», – сказала мне Кэтрин, и я прониклась к ней сочувствием. Мне слишком понятно это чувство: на меня также постоянно давит груз моих неудач. Но она опять солгала. Она понимала, что более убедительного признания ей не придумать – разве может тот, кто говорит такое, лгать? Что за немыслимое чудовище?

Ресницы Кэтрин внезапно дергаются, веки поднимаются, и глаза смотрят в потолок. Она медленно мотает головой. Рот беззвучно проговаривает какие-то слова. В уголках рта блестит слюна, в уголках глаз – слезы. Я придвигаюсь вперед. Я стою в темноте перед освещенным пространством ванной и смотрю на нее сверху вниз. Она где-то не здесь, в призрачном царстве теней, погружающемся в более глубокий мрак. Радужки ее глаз тонкими кольцами плотно прилегают к черным сферам зрачков. Она снова вскидывает голову. Закрывает и открывает глаза. Я наклоняюсь над ней, мое лицо не более чем в метре от ее лица, но оно остается в тени, она не видит меня. Кто знает, что она сейчас видит?

– Кто я такая, чтобы судить? – шепчу я едва слышно. – Я не перестаю задавать себе этот вопрос. Я чудовище. Самое настоящее чудовище из реальной жизни, как я могу кого-то осуждать?

Я гляжусь в трюмо, мое лицо попадает в паутину битого стекла и отражается в тысяче осколков, искаженное, многоглазое и ужасное.

– Хотя как посмотреть, вы тоже чудовище. Я не так одинока, как мне казалось. Может быть, мы все чудовища.

Глубоко в горле Кэтрин что-то тихо булькает.

– Но между нами есть разница. Я не замечала ее раньше. Разница в том, что вам наплевать. Наплевать на то зло, которое вы причинили. Совершенно.

Она закатывает непонимающие глаза, трясет головой, открывает и закрывает рот, как рыба, бьющаяся в траве.

– Он переживет это, – говорю я, и мой голос срывается в гневе. – С Лео все будет хорошо. Я позабочусь об этом.

Она затихает, но в широко раскрытые глаза, как по водосточным трубам, вытекают остатки жизни. Она снова дергается, всего один раз, но не моргает, ее взгляд устремлен на что-то или кого-то, кого она сейчас видит.

Я встаю и в последний раз смотрю на Кэтрин – хрупкое, как спичка, тело, разум едва теплится внутри уже обгоревшей и потемневшей спичечной головки, которая вот-вот угаснет, – поворачиваюсь и ухожу.

Игрушечный жираф Макс валяется на полу в комнате Лео рядом с кроватью. Я забираю его и иду по коридору к выходу. Глажу его по мягкому синтетическому меху, по толстой плюшевой ткани: эта вещичка из ниток, тряпки и наполнителя обросла таким количеством боли, горя и страданий, но как ее любит Лео, как она ему нужна, как она его успокаивает. В этом, я думаю,