Далекие журавли - Доминик Иосифович Гольман

Недолго, однако, длилась ее тоска.

Нашелся один мужчина, который стал навещать ее то с кошелкой картошки, то с котелком горохового пюре и оставаться взамен за заботу у нее на ночь. Она не обращала внимания на косые взгляды товарок, с которыми жила в общежитии. И вскоре все привыкли к тому, что среди двенадцати женщин в одной комнатушке жил-поживал, как у себя дома, мужчина.

Даниэль был на одиннадцать лет старше Герды, но зато именно из тех мужчин, о которых она давно мечтала. Теперь нужда и голод уже не беспокоили Герду. Чужды ей были какие-либо угрызения совести, она все воспринимала так, как оно есть, совершенно не заботясь о том, что будет завтра. Она легко освоилась со своим новым положением, быстро привыкла к своему Данесу, как ласково называла Даниэля, и почти напрочь забыла про мужа.

Позже, когда кончилась война и разлученные супруги, оставшиеся в живых, начали разыскивать и находить друг друга, пришел как-то раз в общежитие слегка озабоченный Данес, почему-то без привычной кошелки с картошкой, и с порога холодно заявил: «Все, Гердхен, шабаш! Хватит. У меня жена и дети. Мне нужно домой».

Герду едва не хватил тогда удар. И плакала она, и умоляла, и унижалась, но милого Данеса как подменили. Сдержанно поцеловал он ее на прощание и исчез, будто и не было его никогда. Герда растерялась сначала. Как жить дальше? Но, к счастью, Роберт получил вскоре возможность вызвать ее к себе. После продолжительной неистовой любви с Данесом Роберт показался ей еще более квелым, чем раньше. Единственным утешением было для Герды то, что она вскоре почувствовала себя в положении. Это ее поразило. Когда она поведала об этом мужу, тот только усмехнулся: «Чему удивляешься? Небось не зря столько лет скучал по тебе».

Эльвира, их дочка, выросла незаметно, а здоровье мужа все ухудшалось. Врачи запретили ему работать под землей. Тогда-то они и переехали в Голодную степь. Здесь, вновь вернувшись к своей специальности агронома, Роберт Петрович надеялся на свежем воздухе быстро поправиться, окрепнуть. Эльвира окончила школу и поступила в медицинский институт. И Герда опять целыми днями оставалась предоставленной самой себе…

В замочной скважине щелкнул ключ. Герда услышала мужские голоса. Она спешно накрылась одеялом по самый подбородок и сделала вид, что крепко спит. Поддерживаемый Фельзингером, вошел, шатаясь, муж. Герда приоткрыла один глаз. Мужчины насквозь промокли и были с головы до ног измазаны глиной. Муж нечаянно натолкнулся на закоптелую кастрюлю, пнул ее в сердцах с такой силой, что она, громыхая и оставляя за собой лужу, закатилась под кровать. Однако и этот грохот не «разбудил» сморенную сном жену.

— Спасибо, Володя, — прохрипел Роберт Петрович и стал негнущимися пальцами расстегивать дождевик.

— Отлежитесь пару дней дома, — посоветовал Фельзингер. — Отоспитесь хоть… Постараемся управиться без вас.

Фельзингер тут же ушел, а Роберт Петрович начал медленно раздеваться… Он долго копался в шкафу, искал в ворохе всякой всячины теплое нижнее белье. Он дрожал всем телом, хрипло дышал и тихо ругался.

4

Еще через сутки, к ночи, ливень наконец прекратился. Ясный небосклон у восточного горизонта предвещал погожее утро. Многодневный дождь смыл весь снег. На полях, на улицах, во дворах и в огородах поблескивали, переливаясь в утренних лучах, бесчисленные лужи и ручьи. Ветер утих, воздух был насыщен влагой, пахло оттаявшей землей.

Фельзингер встал чуть свет и спозаранок обошел все село. Только теперь он получил полное представление о последствиях разбушевавшейся стихии. Он насчитал восемь развалившихся мазанок. Значит, восемь семей остались совсем без крова. А сколько домов в аварийном состоянии? Некоторые хозяева успели укрепить потрескавшиеся стены досками, установили со всех сторон подпорки. Конечно, это лишь временные меры. Все это придется перестроить, и в спешном порядке. К счастью, колхозные зернохранилища и склады уцелели. Правда, один коровник необходимо срочно освободить. Фронтон наполовину завалился, и кровля опасно покосилась. Того и гляди — обрушится.

В кабинете председателя колхоза Фельзингер, подавленный и озабоченный, опустился в кресло, уронил отяжелевшую голову на руки и закрыл глаза. Когда он спал в последний раз по-человечески? Но теперь, когда мог наконец хоть немного спокойно подремать, сон не шел к нему. Еще вчера он решил созвать членов правления на внеочередное заседание, сам же вот притащился в контору за три часа до начала совещания.

Та-ак, с чего же следует начинать? Фельзингер мысленно еще раз прошелся по всем дворам, прикидывая, кто бы мог потесниться, уступить пострадавшим на время одну комнату или хотя бы летнюю кухоньку. Первым делом нужно как-то определить оставшихся без крова. Потом до начала полевых работ необходимо успеть привести в порядок, отремонтировать дома. При этом ни в коем случае нельзя запускать поля, чтобы при первой же возможности приступить к посеву. Каждый хлопкороб прекрасно знает, что малейшее опоздание во время посева неминуемо приведет к плохому урожаю. Для созревания хлопок нуждается в максимально высокой температуре. Если созревание начнется осенью, то вместо хлопка придется собирать нераскрывшиеся коробки. Такая перспектива больше всего пугала Фельзингера. Ведь еще не скоро можно будет отправлять тракторы на поле. После такого ливня долго придется ждать, пока подсохнет земля.

Первый яркий снопик лучей, веселый, живой, как сама весна, ворвался в окно. Ослепительные блики бойко запрыгали по столу, отражаясь в толстом, гладком стекле, осветили слегка вьющиеся, светлые волосы Фельзингера, пробежали по картинам и плакатам на стене и резво заплясали вокруг стульев. Вслед за предвестниками-лучами ровный, нежный свет щедро залил кабинет председателя. В мыслях Фельзингера одна забота сменялась другой, и от них, казалось, распухла даже голова. Фельзингер сжал кулаки, с силой опустил их на стол и, как бы встряхнувшись, вскочил. Пышный рассвет манил, притягивал взор. Он подошел к окну и стал задумчиво вглядываться в занимающееся утро.

Пока Роберту Петровичу нездоровится, он, его заместитель, несет ответственность за все дела в колхозе. Это, как говорится, яснее ясного.

Фельзингер еще молод, ему едва стукнуло двадцать семь. Однако сама судьба позаботилась об его житейском опыте. Ему пришлось уже кое-что изведать и хлебнуть за эти годы. Вырос он здесь, в Голодной степи, с детских лет был живым свидетелем всего, что происходило в этих краях, и теперь относился к тем людям, кого все в колхозе — от мала до велика — почитают. Редко кто знал, как пусто и тоскливо порой бывает у него на душе. После