Дневник времён заразы - Яцек Пекара

Рыдая и стеная, он заверил, что проводит меня в укрытие Касси, и, признаюсь, на сей раз я поверил в искренность его намерений. На всякий случай я связал ему руки за спиной его же собственным поясом и велел идти вперёд.

— Если ты меня обманешь, я выколю тебе второй глаз, — пообещал я. — Клянусь гневом Господа нашего.

* * *

Касси, весьма разумно, укрылся не в дворцовых покоях и даже не в комнатах для прислуги, а в хозяйственных помещениях. Он справедливо рассудил не выбирать ни кухню, ни прачечную, где можно было поживиться множеством ценных вещей, а значит, куда непременно должны были заглянуть грабящие дворец вейльбуржцы. Он выбрал чердак. Любой грабитель, которому вообще вздумалось бы подняться на этот чердак, немедленно бы развернулся и ушёл. Ибо если в кухне и кладовой можно было найти отменную утварь и запасы еды да напитков, если в прачечной можно было украсть дорогое бельё и одежду, то на чердаке обретались в основном старый хлам да паутина. Укрытие, таким образом, казалось надёжным — при условии, что никто не выдаст того, кто очень хочет тебя изловить, где ты прячешься.

А у меня было великое и искреннее желание изловить Касси. И за то, что он был подлой мразью (как и всё духовенство Ватикана), и за то, что он противостоял Святому Официуму, и за то, что он пытался причинить вред девушке, о которой знал, что она находится под моим покровительством. Архидьякон бросил мне вызов, и я этот вызов принял. И теперь финал нашего противостояния был таков: он прятался на чердаке в паническом страхе за собственную жизнь, а я на этот чердак входил с мечом в руке.

Будь я героем ярмарочного романа или театрального представления! О, какие же прекрасные сцены мы бы сейчас разыграли с архидьяконом Касси. Сперва каждый из нас произнёс бы длинную речь: я — трогательную и патетическую, он — полную дерзких угроз и преисполненную гордыни. Затем мы бы сошлись в драматичной схватке на мечах, используя в ней также стулья, большие и тяжёлые подсвечники и даже раскачиваясь на огромных люстрах. В какой-то миг Касси был бы уже близок к триумфу, и, когда он с усмешкой взирал бы на меня, упиваясь моим поражением и произнося язвительные фразы, я бы нанёс ему неожиданный смертельный удар. А когда он бы умирал, в комнату вбежала бы Кинга и бросилась в мои объятия.

Как вы, наверное, догадываетесь, милые мои, ничего подобного не произошло, хотя, может, и жаль, ибо это были бы события весьма красивые. Вся схватка закончилась быстрее, чем началась. Я швырнул Касси в глаза горсть шерскена, и, когда он с воем пошатнулся к стене, я со всей силы, с размаху вонзил ему рапиру под подбородок, погрузив её по самую рукоять, а затем провернув в ране. И это был конец архидьякона Касси. Согласитесь, милые мои, конец, совершенно не подобающий столь выдающейся личности и столь драматичной истории.

А я? А я, что ж… выдернул клинок из тела противника, выругался, ибо меня обрызгала его кровь, после чего отошёл на несколько шагов, вытер лезвие о какую-то старую портьеру, лежавшую на столь же старом кресле, и спрятал оружие обратно в ножны. Я не проверял, точно ли архидьякон мёртв, ибо ручаюсь вам словом инквизитора, что ещё никто не переживал сильного и точного удара острой рапирой прямо под подбородок. Если бы Касси этот удар пережил, это бы означало, что он, очевидно, не человек. Разумеется, в ярмарочном романе или на театральных подмостках он мог бы оказаться лишь раненым и ещё достаточно сильным, чтобы нанести мне удар в спину, но здесь, в реальном мире, а не во вселенной фантазий, архидьякон лежал в луже багрянца, разлившейся по полу, с вытаращенными, налитыми кровью глазами, а из раны на его шее всё ещё хлестала кровь. Видел и чувствовал он примерно столько же, сколько мёртвый муравей, а всем его миром было уже лишь чёрное солнце со сломанными лучами, если позволено мне будет так сослаться на одну из греческих поэм.

Мне следовало бы сохранять скромность и не упиваться так сильно своим триумфом, но я, увы, проявил гордыню, стоя над телом Касси, довольный собой и быстрым исходом сражения. Думаете, милые мои, что на меня напал граф Скальца, униженный и израненный? О нет, граф Скальца вовсе не думал о вашем смиренном и покорном слуге; постанывая то громче, то тише, он перевязывал себе ладонь и отирал с лица кровь. Он был человеком, который, я был в этом уверен, ещё долго не будет расположен к ссорам.

Но у архидьякона был телохранитель. Почему этот страж не появился раньше, я понял и узнал лишь позже: оказывается, этот мужчина высовывался через отверстие в крыше, чтобы разведать, что происходит снаружи и когда и каким путём отхода можно будет воспользоваться. Поэтому-то, обременённый другими обязанностями, он и не мог присмотреть за своим господином. А поскольку наша схватка была поистине исключительно короткой (по сути, я совершаю ошибку, называя это столкновение схваткой, ибо это была просто казнь), он не успел прийти на помощь.

Но зато теперь он шёл в мою сторону, разъярённый и могучий, как гора, как некая бесформенная тень, скользящая во мраке чердака. При всей своей громадности этот человек был вдобавок дьявольски быстр. Я хотел было сыпануть ему в глаза шерскеном, но он ударил меня по запястью, и я едва не швырнул этот дьявольский порошок самому себе в лицо. Я хотел ткнуть его мечом, но он плавным движением ушёл с линии удара и врезал мне кулаком в латной перчатке с такой силой, что, не отклони я голову, он бы наверняка оглушил меня ударом этих стальных шишек. Но и так, хоть удар лишь скользнул по моему виску, в голове у меня загудело.

Быть может, я бы и сражался с ним дальше, и кто знает, не проиграл ли бы я эту схватку, если бы не почувствовал запах дыма и не увидел красный отблеск. Я ринулся в ту сторону, дёрнув за груду хлама, которая немного замедлила моего противника, когда старые стулья с грохотом посыпались ему под ноги. Я услышал, как он выругался, но не собирался им заниматься. Не здесь и не сейчас.