Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

мимо садов Вальторсы, где золотистый свет, просвечивая сквозь ряды деревьев, ложился ровными полупрозрачными полосами на тропу, чередуясь с темными тенями, и по этой полосатой тропе навстречу Итале шла его сестра Лаура.

– Письмо! – крикнула она. – Дядя письмо привез!

Подойдя к нему ближе, Лаура спросила:

– Ну что, виноград созрел?

– Да, завтра в Орийе уже начнем убирать.

Они вышли на дорогу и пошли рядом; Итале на ходу вскрыл конверт и стал читать, хмурясь от бившего в глаза низкого солнца. Письмо было из Солария.

Дорогой Итале!

Старый граф пишет, что ты дома. Я тоже. Меня освободили 20-го, я успел добраться до Колоннарманы, но там меня взяли и в сопровождении целого отряда полицейских отправили обратно. Впрочем, после трех допросов освободили, но стоило мне перейти через улицу – и меня снова взяли и допрашивали еще дважды. Теперь я уже неделю как дома, но не могу с уверенностью сказать, что там и останусь в ближайшие дни. Невеста К. написала мне, что у него было тяжелое сотрясение мозга, но теперь он быстро поправляется. В октябре они хотят пожениться. Ты, я полагаю, уже знаешь, что юному В. повезло гораздо меньше. Впрочем, кто знает: может, в конце концов и окажется, что ему-то повезло как раз больше всех. Я заходил к Дж. Ф. Он носит корсет, атласный жилет, часы на золотой цепочке, женат, у него маленький сын, и он даже не пригласил меня заходить еще. Не слышал ли ты чего-нибудь о Карло? Никто о нем ничего не знает с той вечеринки, и я все время думаю о нем. Я собираюсь продолжить занятия и получить право на занятия адвокатской практикой, поскольку, как я теперь окончательно понимаю, журналистикой не прокормишься. Пожалуйста, дай о себе знать. Поверь, я всегда остаюсь твоим преданным другом.

Томас

– Это ведь от Брелавая?

– Да. А ты что, знаешь его почерк?

– Он регулярно писал нам, когда ты был в тюрьме. И это он сообщил, что тебя арестовали. Ему, должно быть, нелегко приходилось: он ведь не мог прислать ни одной радостной вести; но письма у него всегда были очень хорошие.

– На, прочти. – Итале пришлось объяснить сестре, что означают инициалы в письме Брелавая. – К. – это Карантай, ну ты знаешь, писатель. Его ранили на улице Палазай во время стычки со стражей. В. – Верной. Один студент, наш друг. Его убили. Дживан Френин – мой старый университетский приятель. Он три года назад уехал на родину, в Соларий, и стал теперь богатым торговцем. Значит, они все-таки и Брелавая занесли в список… Бедняга! До чего же ему там одиноко, наверно!

– А кто такой Карло?

– О, это же Санджусто! Он подписывал материалы, которые присылал нам из Англии, псевдонимом Карло Франчески. Должно быть, Карло – одно из его настоящих имен.

– Ты ведь довольно давно его знаешь?

– Ну, мы познакомились в двадцать седьмом в Айзнаре. Но по-настоящему я узнал его только в июле.

– Он был с тобой во время… тех боев?

Итале кивнул. И глянул на нее искоса: тонкое, довольно бледное лицо; каштановые волосы скручены на затылке небрежным узлом. Лаура шла рядом, стараясь не отставать. За тот месяц, что Итале провел дома, он особенно остро почувствовал, сколь благотворно действует на него одно лишь присутствие сестры, но как следует они до сих пор так и не поговорили, довольствуясь мимолетными замечаниями или вопросами, касавшимися здоровья Гвиде, хозяйственных дел или проблем со счетами. Лаура научилась отлично вести все бухгалтерские расчеты и записи, но, когда Итале стал хвалить ее за порядок и ясность в документах, она только вздохнула и сказала:

– Я их ненавижу. И делаю это лишь потому, что больше папа мне ничего не позволяет. А записи я веду так аккуратно, потому что иначе сразу же запутаюсь. Терпеть не могу цифры! Я бы с гораздо большим удовольствием конюшни чистила! Только он не позволит.

И Лаура рассмеялась, как бы снижая серьезность проблемы. Предельная искренность, столь свойственная ей в детстве, теперь сменилась в ней сдержанностью, даже скрытностью зрелой женщины, и Итале, шагая с нею радом, вдруг осознал, что совершенно ничего не знает о сестре, о ее жизни.

– Я все пытаюсь себе представить, – сказала Лаура задумчиво, – что ты там делал, в Красное?.. И какова была твоя тамошняя жизнь? И эта революция…

– Восстание, – мягко поправил он.

– Восстание. Ты сказал про того студента: «Его убили». Я знаю, как господин Санджусто повредил руку – полицейский ударил его прикладом. И ты как-то раз упоминал о пожаре… Я немного представляла себе, чем ты занимался раньше, до ареста; я читала ваш журнал, газеты… Но в целом я просто не способна была вообразить себе ту твою жизнь, словно сама жила в совсем другом мире…

– В настоящем.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что от той моей жизни ничего не осталось. С ней покончено… Она сгорела. Мгновенно. И пепел развеяли по ветру. Да, в общем, в ней ничего особенного и не было.

Лаура молча шла с ним рядом.

– Мечты юности! – сказал Итале пренебрежительно.

– Последние пять лет моей жизни придавала какой-то смысл только моя уверенность в том, что ты свободен, что ты трудишься во имя свободы, что ты делаешь то, чего не могу делать я, что ты делаешь это и для меня! Даже когда ты был в тюрьме, я и тогда верила в это, даже сильнее, чем когда-либо!

Он остановился, потрясенный этим страстным и неожиданным упреком; на мгновение взгляды их пересеклись, и он увидел, что Лаура понимает и то, о чем сам он не в силах сказать прямо: что он потерпел неудачу, даже, может быть, полное поражение, что она знает это и все же это ее не обескураживает и она отнюдь не воспринимает его как неудачника или глупца, иначе она не упрекнула бы его в отступничестве.

– Господи, Лаура, ты не должна так слепо верить мне! – воскликнул он почти с отчаянием и уже без малейшей иронии. – Раньше, произнося пламенные речи о свободе, я ведь совсем не представлял себе, что такое тюрьма. Я вещал о добре и зле, но… не понимал, что такое зло, не понимал, что и я за него в ответе, – а я видел немало зла, немало смертей… И я тоже виноват в чужих смертях, Лаура, и я ничего не могу с этим поделать! Так что единственное, что мне еще осталось, – это хранить молчание, не произносить тех слов, которые произношу сейчас. Позволь же мне это. Я больше не хочу приносить горе другим людям!