Тренировочный День 5 - Виталий Хонихоев

— Какие интересные стихи. — говорит Яна: — а кто это? Я много читаю, но не знаю… я вот могу про любовь прочесть… — она откашливается и закрывает глаза, слова срываются с ее губ…

— На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

— даже закончив декламировать стихи — она некоторое время остается с закрытыми глазами. Уже потом, словно стряхнув с себя магию слов — она открывает глаза.

— Какие хорошие стихи. — говорит Виктор: — что-то знакомое…

— Это Пастернак. — Яна прижимает руки к груди: — Виктор Борисович, я спросить хотела. Вот почему взрослые врут? Так красиво написано, что дух захватывает, а выглядит все так страшно! Все же совсем не так! Все… как-то отвратительно. Как-то… слишком телесно, что ли…

— Мда. — вздыхает Виктор: — все-таки нанесли мы тебе моральную травму Яна. Ну… с одной стороны может и хорошо. Меньше по парням бегать будешь. Но справедливости ради я скажу, что поэт и простую прогулку утречком по росе может описать так, что ахнешь. Вон, например говорят, что Лаура у Петрарки на самом деле страшненькая была, но все свои сонеты он посвятил именно ей. Красота в глазах смотрящего, а подсматривать нехорошо, Баринова.

— Да я и не хотела! — оправдывается Яна: — но потом девчонки сказали и…

— Ладно. Ладно. Чего было, того не вернешь. Так о чем я? Ах, да, Петрарка и Лаура. Средь тысяч женщин лишь одна была, мне сердце поразившая незримо. Лишь с обликом благого серафима она сравниться красотой могла — какие строки? А на самом деле была ничем не примечательная девица как говорят современники. Или вон Лиля Брик у Маяковского, ее фотографии сохранились, там вовсе ничего особенного. Айседора Дункан у Есенина. В общем так, Яна, любое событие и любой человек выглядят так, как ты их воспринимаешь. Считаешь отвратительным — значит так оно и есть для тебя.

— А… какая она на самом деле? — осторожно спрашивает Яна.

— Ну ты и задала вопрос. Она — это что? Любовь?

— Нет. Ваша… ну ваша девушка. Ирия Гай. Лиля.

— Лиля?

— Мне кажется, что она особенная. У вас все серьезно, Виктор Борисович? Вы же ее обижать не будете? — говорит Яна: — она такая крутая. И красивая. Мне… я бы с ней хотела познакомиться.

— Она с тобой тоже. Но я постараюсь сделать так, чтобы этого не случилось.

— Что?

— Что?

Глава 6

Глава 6

30-й президент США Калвин Кулидж с женой (то есть с первой леди) посетили птицеферму. Во время визита миссис Кулидж спросила фермера, как ферме удаётся производить так много яиц при таком малом числе петухов. Фермер с гордостью пояснил, что его петухи выполняют свои обязанности десятки раз в день.

— Возможно, вам стоит сказать об этом мистеру Кулиджу, — заметила первая леди.

Президент, услышав замечание, спросил фермера:

— Каждый петух обслуживает каждый раз одну и ту же курицу?

— Нет, — ответил фермер, — на каждого петуха приходится много куриц.

— Возможно, вам стоит сказать об этом миссис Кулидж, — ответил президент.

Анекдот

Во дворе как обычно вечером сидели мужики. За деревянным столом, вкопанным рядом с подъездом склонились над шахматной доской четверо. Двое из них — Леопольд Велемирович и сосед со второго этажа, инженер Наколотов — играли. Еще двое — внимательно наблюдали за ходом партии. С ним вежливо поздоровались, кивнули головами, подняли кепку и обменялись рукопожатием, после чего снова погрузились в мир шахматных стратегий.

У самого подъезда к Виктору обратился деклассированный элемент и дворовой бич Женечка. Как интеллигентный алкоголик Женечка не мог позволить себе просто стрельнуть десятку до получки или там спросить «есть чё», хотя по внешнему виду Женечки было отчетливо понятно, что трубы горят со вчерашнего дня и если не принять мер по их погашению, то вскорости и сам Женечка вспыхнет и сгорит от белой горячки. Вот так, мучаясь между терзающей его потребностью выпить и желанием сохранить человеческий облик и общую возвышенность стиля — Женечка поприветствовал Виктора в стиле древнегреческих трагедий, воздевая руки к небу и закатывая глаза. Пеняя на общую черствость мира и огрубение нравов, отдаление человека от Бога и о том, насколько же далеки мы стали друг от друга в этом хаосе бытия, который…

— Короче, Склифосовский. — сказал Виктор: — могу только трешку занять, но чтобы с отдачей. У меня в этом месяце финансовая дыра в бюджете размером с твою голову, Жень.

— Трешку? Помилуй бог! — тут же обижается Женечка: — как вы, Виктор, могли подумать, что я смею выпрашивать низменную материальную помощь. У меня язык бы не повернулся! Не в деньгах счастье, Витя. И даже не в их количестве, как гласит пошлая поговорка. Нет, взыскую и алкаю я ценностей духовных, ибо цинизм и серость бытия выедают мне душу поедом, оставляя лишь пустую оболочку, а ведь когда-то я был человеком… пойло же это ужасное, этот зеленый змий, эта отрава — всего лишь способ на несколько минут унять тот экзистенциальный ужас бытия, что произрастает в душе каждого человека, хоть раз взглянувшего в пустоту Вселенной и понявшему всю суть одиночества существа разумного…

— Ну ладно, пятерку могу дать. — вздыхает Виктор, опуская на землю рюкзак и роясь в карманах: — но больше не дам! Говорю же, у меня теперь девушка есть, значит затраты вырастут, а я еще зарплату на новом месте ни разу не получал, не знаю сколько выйдет.

— Витенька. — грустно качает головой бывший интеллигентный человек: — вы не понимаете. Грусть моя скорее тоской называется, нежели грустью каковую все эти Онегины и Чацкие испытывали, у меня тоска как у Мцыри, как у звериного существа, знающего что есть где-то эта сладкая свобода, но вынужденного пребывать в оковах земной гравитации и этого бренного, ничтожного тела, на которое-то и в зеркало без слез лишний раз не взглянешь…

— Не нужна пятерка, так я пойду. — говорит Виктор,