Ассасин 1: миссия в Сараево - Алим Онербекович Тыналин

Крупский сразу же напрягся, его глаза сузились…

— А вы кто такой будете? — спросил он грубовато.

— Человек, который пытается понять, что происходит в мире, — спокойно ответил я. — И который считает, что право на достойную жизнь не должно зависеть от национальности.

Казимир кивнул официанту, заказывая еще чаю. Я медленно сел на свободный стул, стараясь не дергаться и не нервничать. В памяти всплыли уроки из Аламута: никогда не торопись с объяснениями, позволь собеседнику выдать себя первым.

— Я слышал от Анны, что вы собираетесь здесь, чтобы отыскать истину, — спокойно сказал я, достав из кармана серебряный портсигар и предложил папиросы присутствующим. — А что должно помешать нам интересоваться правдой?

Пулавский придвинулся ближе, его очки блеснули в свете лампы.

— Правда понятие относительное, пан Борисов. То, что для одного истина, для другого может оказаться ложью. И наоборот.

— Вы философ, пан Пулавский? — Я внимательно наблюдал за его реакцией. — Или просто любите говорить загадками?

— Казимир изучает историю, — вмешалась Анна. — Он знает о нашем прошлом больше, чем многие профессора.

— История… — Я задумчиво посмотрел в сторону. — Занимательная наука. Особенно когда понимаешь, что победители пишут учебники, а побежденные хранят правду в памяти.

Крупский хмыкнул.

— Красивые слова. А на деле что? Будете, как все господа, рассказывать нам про «благодеяния цивилизации» и «просвещение дикарей»?

Я посмотрел на него внимательно. Он слишком напряжен для простого рабочего. Слишком много злости, недостаточно осторожности.

— Нет, — ответил я, поглядев, как Коваль затушил папиросу в медной пепельнице, украшенной польским орлом. — Я лучше расскажу вам о своем дедушке. Штабс-ротмистре Николае Борисове, который в шестьдесят третьем году получил приказ усмирять повстанцев в Люблинской губернии.

В кафе стало тише. Даже соседние столики притихли.

— Он был хорошим офицером, мой дедушка. Служил верно, исполнял приказы без вопросов. До того дня, когда ему велели расстрелять пленных повстанцев возле деревни Красностав. Среди них был мальчишка лет четырнадцати. Внук местного ксендза.

Я помолчал, глядя в глаза каждого из собеседников.

— Дедушка отказался. Сказал, что война с детьми — не война, а бойня. За это его разжаловали в рядовые и отправили на Кавказ, где он и сложил голову в стычке с горцами. А я вырос с пониманием того, что честь важнее чинов, а совесть дороже карьеры.

Коваль медленно кивнул.

— Тяжело быть честным человеком в бесчестной системе.

— Еще тяжелее оставаться человеком, когда система требует стать зверем, — ответил я. — Но, видимо, иного выбора у нас нет.

Пулавский снял очки и принялся протирать их белым платком.

— А что думаете о нынешних временах, пан Борисов? О том, что произошло в Порт-Артуре? О девятом январе?

— Думаю, что империя, которая расстреливает собственный народ и позорно проигрывает войну Японии, обречена, — твердо ответил я. — И думаю, что настало время искать новые пути. Для всех нас. И для русских, и для поляков, и для всех, кто устал жить во лжи.

Крупский наклонился вперед, его глаза загорелись нехорошим огнем.

— Красивые речи! А готовы ли вы действовать? Или только языком чесать мастер?

— Смотря как действовать, — осторожно ответил я, чувствуя, как натягивается невидимая струна. — Если речь о справедливости, то с радостью готов. Если о бессмысленной жестокости, тут уж нет, извините.

— А кто решает, что справедливо, а что жестоко? — не унимался провокатор.

Анна положила руку на стол, ее пальцы слегка дрожали.

— Пожалуйста, господа, не будем превращать знакомство в допрос. Александр рискнул ради незнакомой девушки, этого достаточно для того, чтобы выслушать его.

— Анна права, — поддержал Пулавский, надевая очки обратно. — Мы здесь не для того, чтобы устраивать суд над каждым новым лицом. Расскажите лучше, чем интересуетесь, кроме семейной истории.

Я откинулся на спинку стула, чувствуя, как первый этап испытания пройден.

— Интересуюсь будущим, пан Казимир. Вашим, моим, нашим общим. И мне кажется, что это будущее может оказаться совсем не таким, каким его видят в Петербурге…

* * *

Крупский сидел в углу кафе, наблюдая за этим загадочным Борисовым, который слишком ловко отвечал на каверзные вопросы. Что-то в русском не давало покоя. Слишком много знал о польской истории для обычного офицера, слишком спокойно держался под давлением, слишком искренне говорил о разочаровании в режиме.

Настоящие разочарованные офицеры были другими — нервными, пьющими, с горящими глазами фанатиков. А этот говорил о предательстве империи так, словно читал хорошо заученную лекцию.

— … и поэтому считаю, что будущее России связано не с подавлением национальных движений, а с поиском справедливого решения для всех народов империи, — заканчивал свою речь Борисов, элегантно поправляя воротничок.

Пулавский неистово кивал, Коваль внимательно слушал, Анна смотрела с плохо скрываемым восхищением. Осторожный по натуре Казимир, казалось, проникся доверием к русскому офицеру.

Слишком гладко. Слишком правильно. Крупский за пять лет работы в охранке насмотрелся на всякого рода провокаторов и агентов, но такой типаж встречал впервые. Обычно они либо слишком усердствовали, либо выдавали себя незнанием деталей. А этот…

— Пан Борисов, — вмешался Крупский, наклонившись через стол, — Я все-таки повторю, что вы говорите много красивых слов. А я устал от ораторов. Вы готовы пойти на дело? Или только языком умеете работать?

Борисов посмотрел на него внимательно, и в этом взгляде Крупский уловил что-то холодное, оценивающее. На мгновение ему показалось, что русский видит его насквозь.

Анна разгневанно повернулась к Крупскому.

— Обычно тот, кто больше всех кричит о делах, в итоге сам работает меньше всех. Сделайте что-нибудь сами, тогда мы посмотрим.

Крупский ухмыльнулся. Пулавский опять снял очки и принялся протирать их белым платком, верный признак того, что он обдумывает что-то серьезное.

— Анна права, — произнес наконец Крупский. — Извините, пан Борисов, но у нас есть причины для осторожности. Слишком часто в наши ряды пытаются проникнуть нежелательные элементы.

— Понимаю, — кивнул Борисов. — Осторожность — мать безопасности. Я не обижаюсь.

Разговор продолжался еще полчаса, касаясь литературы, истории, текущих событий. Борисов снова демонстрировал удивительную эрудицию, цитировал Мицкевича в оригинале, обсуждал события на Балканах с пониманием человека, имеющего доступ к служебной информации.

Когда собрание подходило к концу и участники начали собираться по домам, Пулавский легонько тронул Крупского за рукав.

— Иван, — прошептал он, — не мог бы ты… присмотреться к нему поближе? Что-то меня беспокоит. Слишком все гладко.

Крупский кивнул. Как раз то, что он и сам отметил.

— Пан Борисов, — окликнул он русского, который уже направлялся к выходу вместе с Анной. — Не составите компанию такому старому бродяге? Хочется еще поговорить с человеком, который понимает, что к чему. Обещаю больше вам не докучать вопросами.

Борисов на мгновение замешкался, словно взвешивая что-то, затем обернулся к Анне:

— Извините,