Ассасин 1: миссия в Сараево - Алим Онербекович Тыналин

— Тогда ищешь третий путь.

— А если его нет?

Крупский наклонился ко мне, его глаза сверлили мое лицо.

— Расскажу тебе историю, Александр. Настоящую историю. — Он понизил голос до шепота. — Был у меня отец. Хороший человек, честный чиновник. Когда начались волнения в 1905 году, его заставляли составлять списки неблагонадежных. Соседей, знакомых, людей, которые ему доверяли.

Я слушал, чувствуя, что сейчас услышу что-то важное.

— Отец отказался. Сказал, что не может предавать людей. — Голос Крупского дрожал от сдерживаемых эмоций. — Его арестовали и… убили в тюрьме. Официально у него был сердечный приступ. А мать умерла от горя через месяц.

— Тяжело, — тихо сказал я, и это было искренне.

— Да. И знаешь, что я понял? — Крупский посмотрел мне прямо в глаза. — Что честность — это роскошь, которую не каждый может себе позволить. Что иногда, чтобы выжить, приходится поступаться принципами.

Водка и эмоциональное напряжение сделали свое дело. Слова вырвались раньше, чем я успел их обдумать:

— Иногда предательство — единственный способ выжить. Не каждый может быть героем.

Тишина повисла над столом, как лезвие гильотины. Крупский замер, его глаза сузились.

— Интересная философия для честного офицера, — медленно проговорил он. — Очень интересная…

Я понял, что совершил роковую ошибку. Слишком циничный ответ, слишком понимающий. Халим ибн Сабах проговорился устами Александра Борисова.

Крупский медленно поставил стакан на стол и улыбнулся. Холодной, торжествующей улыбкой охотника, загнавшего добычу в ловушку.

— Знаешь что, коллега? — тихо сказал он. — Думаю, нам есть о чем поговорить. Серьезно поговорить.

* * *

Через три часа я бесшумно шел в тридцати шагах позади Крупского, растворяясь в ночных тенях Варшавы.

Газовые фонари бросали неровные круги желтоватого света на мокрые булыжники мостовой. Днем прошел короткий дождь, и теперь город отражался в лужах. Я двигался тихо, ступая на подушечки ног, как учил меня старый Ибрагим в Аламуте: «Человек должен перемещаться как дым, еле видимый, но неуловимый».

Крупский шел тяжело, слегка пошатываясь после выпитой водки, но направление держал четко. Руки в карманах старого пальто, воротник поднят, чтобы защититься от ночной прохлады. Мы миновали угол Новы Свят.

В памяти всплыли последние минуты нашего разговора в кафе. Водка сделала свое дело, и я проговорился, позволил Халиму заговорить устами Александра Борисова. Я сказал слишком циничные слова для честного офицера. Слишком понимающие.

Крупский замер тогда, его глаза сузились, и я увидел в них торжество охотника.

Я попытался исправить ситуацию, заговорил о японской войне, о том, как она изменила взгляды многих офицеров, но он уже не слушал. Просто сидел и улыбался той холодной улыбкой, которой улыбаются победители.

— Знаешь что, коллега? — тихо сказал он, делая ударение на последнем слове. — Думаю, нам есть о чем поговорить. Серьезно поговорить.

Больше на эту тему он не заикнулся. Наоборот, теперь тщательно избегал.

Когда мы закончили посиделку, Крупский поднялся, бросил на стол несколько серебряных монет, рубль и мелочь, — и направился к выходу. Я ждал минуту, допивая остатки чая из граненого стакана, наблюдая за его спиной в отражении зеркала на стене. Хозяин кафе, пан Стефан, собирал со столов грязную посуду, бросая на меня любопытные взгляды.

Когда Крупский скрылся за дверью, я последовал за ним.

Ночная Варшава встретила меня контрастами. Мы шли по улице Краковское Предместье, и даже в сумерках город сохранял свою аристократическую красоту.

Слева возвышался Королевский замок, его башни вырисовывались на фоне ночного неба как призраки былого величия. Массивные стены из красного кирпича хранили память о временах, когда польские короли правили от Балтики до Черного моря.

Газовые фонари, установленные вдоль улицы, отбрасывали мягкий свет на статую Сигизмунда III на высокой колонне. Король с крестом и саблей смотрел на современную Варшаву с высоты своего постамента.

Справа тянулись дворцы — Радзивиллов, Чапских, Потоцких. Даже обедневшие и частично перестроенные, они сохраняли изящество восемнадцатого века.

Лепнина на фасадах, балконы с коваными решетками, арочные окна с расписными ставнями. В одном из окон дворца Потоцких играла музыка, струнный квартет, доносившийся из освещенного зала. Богатые варшавяне устраивали вечер.

Но Крупский не шел во дворцы. Он миновал университет с его строгим классическим портиком и свернул в сторону Саксонского сада. Здесь Варшава показывала другое лицо.

Широкие аллеи с подстриженными липами, фонтаны (сейчас выключенные на ночь), изящные беседки в стиле рококо. Даже ночью парк сохранял атмосферу спокойствия и порядка.

Именно здесь Крупский впервые проверил, нет ли за ним слежки.

Он внезапно остановился у одной из беседок, словно решив передохнуть, и достал портсигар. Прикуривая папиросу, медленно осмотрелся по сторонам.

Я уже успел нырнуть за ствол старого дуба в двадцати шагах от него, замерев в неподвижности. Я знал, что движение привлекает взгляд, а неподвижная статуя — нет.

Крупский постоял, докурил, потом пошел дальше. Но теперь его походка изменилась, стала более собранной, менее пьяной. Он играл роль, проверяя, ведут ли за ним наблюдение.

Мы вышли из парка на площадь Театральную. Здесь господствовал Большой театр, величественное здание с колоннадой, построенное в итальянском стиле.

Перед входом еще толпились зрители после вечернего спектакля, дамы в вечерних платьях с меховыми горжетками, господа во фраках и цилиндрах. Извозчики выстроились в ряд, их пролетки и ландо поблескивали лаком в свете фонарей. Лошади фыркали, звенели бубенцы на упряжи.

Крупский нырнул в толпу. Умный ход, ведь в людном месте легко вычислить преследователя.

Я не растерялся, подошел к группе студентов, громко обсуждающих спектакль, и пристроился к ним, делая вид, что прислушиваюсь к разговору. Так, в центре группы, я медленно двигался в том же направлении, что и Крупский.

Он дошел до противоположной стороны площади и остановился у витрины модного магазина, рассматривая выставленные манекены в новейших парижских костюмах. На самом деле изучал отражение в стекле, высматривая знакомые лица.

Я повернулся к нему спиной, заговорил с одним из студентов о какой-то чепухе, но краем глаза следил за его силуэтом в витрине соседнего магазина. Видел, как он постоял, потом решительно двинулся дальше.

Мы свернули на Маршалковскую. Здесь Варшава становилась беднее — доходные дома, мелкие лавки, трактиры с пьяницами у входа. Театральный блеск остался позади, началась рабочая окраина.

Крупский применил третью уловку, резко свернул в узкий проход между домами, исчез в темноте. Классический прием: если преследователь растеряется, начнет суетиться, искать, то выдаст себя.

Я не стал торопиться. Медленно прошел мимо прохода, как человек, который просто идет своей дорогой. Досчитал до двадцати. Потом бесшумно скользнул в проход.

Темнота была почти абсолютной. Только узкая полоска