Пионер. Том III - Клим Ветров

В голове сразу забурлили мысли.

Переворот?

Нет, путч будет в августе, ошибки быть не может, я точно помню «августовский путч девяносто первого». Но тогда что? Кто-то умер? Хотя крутить балет стали именно путчисты, и смерти высоких деятелей это не касалось.

Вопросы, вопросы, вопросы. И самое неприятное, узнать не у кого. Вот вообще никак. Были бы знакомые в Москве, мог бы позвонить, но знакомых нет, звонить некому.

Весь оставшийся день прошёл в неведении. Кого не спросишь, пожимают плечами, и только наутро просочились первые слухи.

«Горбачева сместили, в Москве стреляют.»

Вообще, мои знания про путч ограничивались самой датой, Ельциным на танке, Горбачевым в бегах, да фамилиями Язов и Янаев. Ну и тем что путчисты хотели сохранить союз, а Ельцин со своими сторонниками помешал этому. Почему дата сместилась и какие будут последствия, я даже не предполагал, слишком сложно такое прогнозировать. Мысль о том что в этом виноват Лосев с товарищами, возникала, но опять же, при данных масштабах, кроме самого предположения, никаких доводов за эту версию привести я не мог. Это ладно здесь, в маленьком городке с криминалом повоевать чужими руками, тут соглашусь, могут. А там, в Кремле? Верится с трудом.

Но факт, как говорится, на лицо. Или на лице.

Глава 7

Первой официальной информацией которую мне удалось раздобыть — а это был пойманный на приемнике знакомого радиолюбителя слабый, но отчетливый сигнал «Голоса Америки», — я просто не поверил. Слова, пробивавшиеся сквозь помехи, казались настолько нелепыми, что мозг отказывался их принимать.

Там, сквозь шипение и свист, сказали, что в результате военного переворота к власти пришел вице-президент Янаев, а самого Михаила Сергеевича Горбачева… задушили. Вот так просто, будто речь шла о погоде: задушили в его же крымской резиденции Форос. А про Ельцина, про того который в оригинальном варианте был главным оппонентом гэкачепистов, — ни единого слова.

Вечером за ужином, в привычной, уютной кухне, пахнущей картошкой и селедкой, под успокаивающее бульканье чайника на плите, я пересказал услышанное родителям. Мама побледнела как мел. Цвет мгновенно сбежал с ее щек, оставив их восковыми, а рука, державшая ложку, замерла в воздухе.

— Что теперь будет⁈ — вырвалось у нее сдавленным шепотом, больше похожим на стон. — Господи, задушили?.. За что?.. И что теперь будет⁈ — повторила она.

Отец, до этого молча и мрачно ковырявший вилкой в тарелке, резко стукнул кулаком по столу. Посуда звякнула. Он вскинул голову, и в его обычно спокойных глазах сверкнула стальная искра решимости, а голос звучал как приговор, не терпящий возражений.

— Ничего не будет! — отрезал он твердо, почти грубо, глядя куда-то поверх маминой головы, будто обращаясь к невидимым силам.

— Ни-че-го! Армия порядок наведёт. Быстро и жестко. Не впервой ей такое. — Он произнес это с такой непоколебимой уверенностью, словно уже видел колонны танков, входящих в Москву. Вера в армию, этот последний бастион порядка, была для него священной коровой. Его спокойствие, казалось, должно было успокоить, но почему-то становилось только страшнее.

То, что армия — это железный аргумент, сомнений не вызывало. Кто спорит с дулом танка? Только вот нюанс: для кого именно она этот порядок наведет? Для тех, кто хочет сохранить Союз любой ценой, или для тех, кто уже рвется на свободу? Мысли о том, что будет, если Союз не распадется, я яростно гнал прочь. Это сейчас казалось абсурдом. Это ведь не после драки кулаками махать — мол зачем допустили, надо было сохранять и всякое такое. Карта уже перевернута! Пол-Союза уже вздыбилось. Грузия, Армения — там кипит своя каша. Литва, Латвия, Эстония — уж эти-то балтийские «тигры» давно выстроились у выхода и только ждали толчка, чтобы хлопнуть дверью. Украина опять же. И как они воспримут возвращение «порядка» из Москвы? Только зубами, только в штыки! Ну а если центр, то бишь Москва, пойдет по привычному пути — кулаком по столу, танками по площадям — то что из этого выйдет? Кровь, хаос, война? Одному Богу известно. «Сценарий Югославии, только в сто раз масштабнее», — с ужасом осознавал я. Но это все потом. Чтобы даже подумать о таком сценарии, путчистам сперва нужно было разобраться в самой Москве. А там, — насколько я знал по прошлому варианту, народ, этот самый «маленький человек», совсем не горел желанием видеть их победу. Москвичи наверняка уже выходили на улицы.

— Армия?.. — прошептала мама, и в этом шепоте слышалось нечто большее, чем просто вопрос. Это был крик души, полный страха перед знакомой, но от этого не менее жуткой мощью военной машины. Ее глаза, все еще широкие от ужаса, перебегали с меня на отца, ища хоть какого-то успокоения, которого не было.

— А кто ещё⁈ — хмыкнул отец с каким-то раздраженным превосходством, будто отвечал на глупый детский вопрос. Он резко махнул рукой, отмахиваясь от ее страхов, как от назойливой мухи. — Разберутся, говорю тебе! Ничего не случится. Ишь ты, накрутила себя! Не забивай себе голову ерундой. — Он взял ложку, решительно размешал остывающий суп, пытаясь вернуть ужину видимость нормальности, но движения были резкими, нервными. — А если уж и случится что… пожал он плечами с мрачной усмешкой, — то до нашей дыры, поверь, не дойдет.

Я, конечно, думал совсем иначе. Внутри все кричало о надвигающейся катастрофе, о трещине, которая вот-вот разломит страну пополам. Но спорить с отцом? — Бесполезно. Его уверенность была непробиваемым монолитом. Я лишь тяжело вздохнул и отвел взгляд в окно, где сгущались ранние мартовские сумерки.

А вечером, ровно в девять, когда надоевшие аккорды «Лебединого озера» вдруг оборвались на самом пронзительном моменте, сменившись мертвящей тишиной, а потом — назойливой, монотонной черно-белой рябью на экране, мы словно по команде, втянув головы в плечи, дружно уселись перед телевизором.

Дружно? Скорее обречено. Мы впились в мерцающий экран, затаив дыхание, ловя каждый шорох из динамика, каждый проблеск изображения. Ждали. Минуты тянулись как часы. До самой глубокой ночи. Но кроме этой противной, гипнотизирующей ряби, — ничего. Ни единого слова. Никаких новостей. Тишина эфира была красноречивее любых слов — она кричала о катастрофе.

Спать легли, конечно, не выключая телевизор. Он стоял в углу комнаты, мертвенно поблескивая рябью, как зловещий глаз циклопа, освещая стены призрачными бликами. Его мерцание бросало на потолок странные, пугающие тени. Надежда, тщедушная и глупая, теплилась: вдруг среди ночи заговорят? Вдруг скажут, что всё это страшный сон? Но ни ночью, когда я ворочался, вскакивая при каждом изменении тона помех, ни утром, когда серый свет за