Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

– Царевич… не могу я ответить.

– Почему?

Устя ему в глаза посмотрела:

– А меня ли ты полюбил, царевич? Или картинку лубочную? Вроде тех, на которых царевен-королевен рисуют? Глаза, улыбка – это не вся боярышня, у нее еще душа есть, а что на душе – тебе важно?

– Не разговаривал бы я с тобой, когда б не важно было.

Устя кивнула. Подошла чуточку ближе, рукава рубахи коснулась. Фёдор аж замер – не спугнуть бы.

– Воля твоя, царевич. Когда прикажешь, знаю, отец меня головой выдаст. А противничать буду, так еще и поколотит.

– Я его…

– Отец в дочери волен. Муж в жене. А в сердце… не обессудь, царевич, только пока не могу я тебе любовью ответить. Не знаю я о тебе ничего. Может, добрый ты, а может, бить меня смертным боем будешь. Может, радостно с тобой будет, а может, плакать придется. Что я сказать могу?

На плечах мужские руки сжались клещами. Не разожмешь, не оттолкнешь.

– Только согласись, Устиньюшка. На руках носить буду, листику упасть не дам! Слезинки не проронишь! Что пожелаешь, все сделаю! Жемчугом и золотом осыплю!

Устя и не вырывалась:

– Тогда дай мне время тебя узнать. Тебя, не царевича, а Фёдора.

– Время?

– Знаю я, отбор не отменить, да и ненадобно. Но до Красной горки мы еще узнавать друг друга можем. И я в палаты царские приходить могу, разве нет? И видеться мы сможем. Пусть под чужим присмотром, а все ж таки?

– Устиньюшка…

Фёдор аж засиял, ровно солнышко.

Он-то другого ожидал. И готовился…

Царевич ведь.

Кто из страха согласится, кто из корысти. А здесь… здесь его о другом просят. О том, чтобы узнать друг друга! Чтобы полюбить?

Он и мечтать о таком не смел!

Хотел, надеялся…

– Матушку попрошу. Ей твою матушку прилично приглашать. А уж она сможет с собой и тебя брать, и сестру твою. Можно ли так?

Устя голову подняла, посмотрела серьезно.

– Так можно. Не проси у меня любви, царевич, не хочу лгать. Не знаю я тебя, а узнать хочу. И ты на меня посмотри. Не на косу длинную и глаза опущенные, а на меня, на Устинью. Не на боярышню. Жить тебе не с косой – с человеком.

– Устиньюшка…

Объятия вытерпеть пришлось. Устинья до крови себе щеку прикусила, больно стало.

Выдержала, справилась. И отстранилась:

– Прости, царевич, а негоже это. Ты руки распускаешь, а я тебе даже пощечину дать не могу.

– Прости и ты, боярышня. Забылся я…

Устя рук не высвобождала. Знала – потом синяки нальются, но терпела. Чуяла – то вроде бешеной собаки. Или почти бешеной. Неуправляемой, опасной.

Сделаешь лишнее движение – кинется. И ждала.

Ждала, пока не успокоится тяжелое мужское дыхание, пока не перестанут гореть опасным огнем глаза Фёдора, пока не разожмутся пальцы. И только потом сделала шаг назад:

– Все хорошо, царевич.

– Не ждал я такого…

– Отчего? Ты ведь не только царевич, ты и человек. И жить мне не с парчой и жемчугом, жить мне рядом с тобой. С тобой постель делить, с тобой детей рожать…

Фёдор посмотрел чуточку ошалело:

– А ты… согласна?

– Я свое условие сказала. Дай мне то, что важнее жемчуга. Дай возможность узнать тебя, увидеть.

– Обещаю, Устенька. Сегодня же с матушкой поговорю.

– Спасибо… царевич Фёдор.

– Назови еще раз по имени. Пожалуйста…

– Фёдор. Федя, Феденька…

– Устенька…

Но сделать шаг вперед, сгрести в охапку, к груди прижать Устя уже не позволила. На шаг отошла, пальцем погрозила.

– Негоже, царевич.

– Прости. Не сдержался я.

– И ты прости… Фёдор.

Ответом Устинье была робкая улыбка. И она почувствовала себя вдвойне гадиной.

Жестокой и коварной.

Но разве есть у нее выбор?

– Поговори с матушкой, Феденька. А я со своей поговорю. Не обижайся… трудно мне. Тяжко. Когда б ты бояричем был, куда как проще было бы.

Фёдор только руками развел:

– Поговорю.

– А сейчас – прости. И так заговорились мы, нехорошо. Сплетни пойдут…

– Да я…

– Федя, на чужой роток не накинешь платок.

С этим Фёдор согласился. И отправился восвояси.

Устя упала на лавку, закрыла лицо руками.

Мерзко, гадко, тошно, ОТВРАТИТЕЛЬНО!!!

Матушка Жива, да что ж это такое! Все она понимает! Из этого человека вырастет чудовище! И ее сожрет, и Россу сожрет…

Но почему, почему она себя сейчас чувствует последней гадиной?

У нее нет выбора, чтобы разобраться, чтобы предотвратить несчастье, ей надобно попасть в царские палаты! Но…

Она сейчас морочила Фёдору голову – и готова была взвыть от отчаяния.

Такой она себя нечистью чуяла! Вот как так-то?

Почему тот же Истерман лжет, как дышит? И сегодня он за свою ложь никакого наказания не понесет. Хотя и она все знает, и Фёдор, надо полагать, знает. Ой, не просто так он сюда заявился спозаранку!

А она ведь не солгала ни единым словом. А чувствует себя сейчас отвратительно.

За что?

Кто придумал совесть?!

– Радуешься, сестрица?

Устинья отняла ладони от лица.

Напротив стояла Аксинья, и глаза у нее были злющие. Да на что она сейчас-то ярится?

– Сестрица?

– Ты меня так не зови! В палаты царские хочешь? Да?!

– Не хочу. Ни к чему они мне.

– Врешь! Я ваш разговор слышала!

Когда б не была Устинья так измотана, может, и устроила бы она сестрице трепку. А сейчас ее едва на пару слов хватило.

– И что?

– Царицей стать метишь?

– Борис на троне, не Фёдор.

– Так и что?! Долго ли царю помереть?!

Возмущение Аксиньи оборвалось такой затрещиной, что у девицы зубы лязгнули. А боярыня Евдокия ухватила младшую дочь за косу да как принялась трепать…

– Замолчи, дурища! Не ровен час услышат тебя, а что тогда с нами всеми будет?

– Маменька?

– Молчи, дрянь неудельная! Не дай бог, скажет кто, что ты на царя злоумышляешь, поносные речи говоришь. Тут и холопом быть достанет. Крикнут: «Слово и дело», – и сволокут тебя в подвалы. А там ты и сама во всем признаешься! Умолять будешь, чтобы хоть помереть дали без мучений!

Аксинья дернулась, едва не оставив у матери в руках половину косы:

– Это Устька! Она…

Устинья едва не застонала.

Да что она-то?

Что жива? Что старшей родилась? Что Фёдору приглянулась? ЧТО?!

– Она-то в палаты поедет! А я?!

– Я и о тебе просила. И о матушке. Приличия ради, – едва выдавила Устинья.

В голове шумело. Хорошо еще, сидела, не то упала бы.

Боярыня посмотрела на дочерей. Подхватила старшую, а младшей приговорила холодно и жестко – оказывается, и так она умела:

– Я перед царицей извинюсь.