Князь Барбашин 3 - Дмитрий Михайлович Родин

что nulla figura это просто знак ничего. Но все математики Европы сходились на том, что "нуль не есть число". Более того, его даже официально запрещали в своё время во многих странах и кое где этот запрет был всё ещё действителен. Но князь с легкой улыбкой на устах легко вписал в русский вариант "Арифметики", что ноль — это число, такое же, как все остальные числа. Прибавляя или отнимая ноль, мы получаем тоже число, от которого вычитаем или к которому прибавляем. При умножении на ноль всегда получаем ноль. А вот делить на ноль нельзя, ибо нельзя делить на "ничего". А ещё ноль — это точка любого отсчёта.

И вот тут-то Никифор вскипел. Точнее, вскипел он тогда, когда князь сказал, что ноль стоит между отрицательными и положительными числами. Но в Европе отрицательные числа не признавали нигде и считали их "абсурдными". И пусть Леонардо Фибоначчи описал их в своём труде, но даже сейчас выдающиеся математики считали, что ничто не может быть меньше нуля. А если ответ всё же получался отрицательным, то его просто отбрасывали, считая, что решения нет. Ведь как наглядно представить себе отрицательное число?

Но на этот вопрос князь всё так же с улыбкой взял в руки лист бумаги и просто написал цифровое выражение с отрицательным числом в ответе. А потом пояснил: мол, представьте, профессор, что у вас с собой два рубля, а у меня товар на шесть рублей. Я даю его вам, а вы мне свои два рубля и что мы получаем: после того, как отдана вся наличная сумма, останется еще четыре рубля долга. А это — тут он указал на бумажку с цифрами — простое математическое описание нашей с вами ситуации. Хотя, конечно, её можно было описать и проще, от шести вычесть два, но вам же нужно было наглядное представление отрицательного числа в жизни. По-моему, получилось очень наглядно.

О нет, после этого Никифор не сдался сразу и ещё пытался привычно подискутировать, но князь умел настоять на своём, да и кое какие сомнения, чего греха таить, он всё же в нём посеял. И Никифор дал себе слово более плотно заняться и этим нулём, и этими отрицательными числами.

Ну а пока он сначала помогал дьячкам перевести свой учебник на русский язык, поясняя непонятные местным термины и положения, а потом ещё и следил за тем, как полученный результат отпечатывался на станках университетской типографии, в становлении которой он так же принял самое деятельное участие.

Зато эта работа помогла ему близко сойтись со многими людьми, составляющими этакое интеллектуальное общество столицы. Наследие литературного кружка покойного архиепископа Геннадия не зачахло вконец, как это было в иной истории, а наоборот, возродилось словно феникс из пепла и стало ещё более всеобъемлющим. Настолько, что уже и молодые княжата из первых фамилий не чурались подобного общества. Культурная жизнь в столице била ключом, напоминая Никифору столь близкую ему Италию. Да, здесь были свои, и подчас довольно большие отличия от италийских нравов, но это никак не походило на застой, что царил тут по словам некоторым "знаек". И прожив на Руси год, Никифор уже не жалел о сделанном выборе, хотя порой и поражался самомнению руссов.

Так, рассматривая местные богослужебные книги, он обратил внимание на некоторые разночтения с греческими аналогами. И, разумеется, немедленно высказался по этому поводу, но в ответ ощутив лишь полное непонимание со стороны своих русских собеседников. О чём и попечаловался нагрянувшему в Москву Андрею, решив, что уж просвещённый князь поймёт его чаяния. Однако и тут его ждало разочарование. Князь не принял взгляда на верховенство греческих книг, ибо русские книги писались с греческих экземпляров, закупленных митрополитом Алексием ещё двести лет назад, когда в Константинополе правил православный император, а константинопольский патриарх не пятнал себя унией с католиками и подчинением магометанскому султану. "Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти", — гордо процитировал он слова из брошюры, имеющейся, наверное, дома у каждого русского книжника. И добавил, что первый Рим сокрушен был Аполинариевой ересью, второй же — османами за грехопадение ромейцев, пошедших на Унию и уступки католикам. Так с чего бы НОВЕЙШИЕ греческие книги были более правы, чем старые? Наоборот, истинное благочестие кроется именно в тех древних текстах. Так что это не русские книги надобно исправлять, а новейшие греческие. И подобная вера читалась в глазах любого многомудрого мужа. Более того, как слышал Никифор, этот постулат даже собирались выносить на ближайший Поместный Собор.

Но больше всего грека добил слух, что эти дети лесов в гордыне своей собирались править даже священные тексты. Как оказалось, вот уже пару лет в обществе бушевали страсти по поводу правильности перевода библии! Непонятно откуда, словно сам по себе, возник вдруг слух, что в ранних текстах писалось не "раб божий", а "слуга божий". Мол "дулос" в древности имел множество смыслов. Тут вам и раб, и слуга, и родич и много что ещё прочего. Так отчего же на Руси кто-то вписал "раб"? Вот от того-то, мол, до сей поры и находят в лесах языческие капища, а крестьяне, да и кое-кто из знатных людей, не Христу больше поклоняется, а старых богов чтит. Ибо они де "дети Перуна и внуки Даждьбога", а не бессловесные рабы!

Ох и полыхнуло же от этих слов. Да так, что в церковном клире уже о новой ереси поговаривать стали. Мол, это всё от люторового неверия началось. Докатилось до Руси окаянство, помутились умы православные! Вот только сколь бы горячо не утверждали отцы церкви о том, что быть рабом божьим это почётное звание, которого и апостолы не чурались, и право быть им ещё заслужить надо, но мысль, что православный человек слуга божий всё больше и больше находило откликов в народной массе. Ведь можно что угодно говорить о неверности сравнения библейского раба и мирского, и что раб — это не раб, а работник, но человек воспринимает всё в рамках собственного опыта. А опыт говорил, что раб и слуга это не одно и тоже. И тем же дворянам служить было вовсе незазорно, а вот быть чьим-то рабом…

И ведь не только аристократы были вовлечены в этот спор. Мысль об изначально неверном переводе неожиданно поддержала и часть духовенства. И именно среди святых отцов и велись самые громкие дискуссии по этому поводу, глядя на которые, Никифор начинал понимать, как мало знали об этой стране в Италии. Там