Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

И я рвусь вверх что есть силы.

– Ох ты… растудыть-тудыть!

* * *

В бреду такое не услышишь, в монастыре – и то Устинья такой брани не слышала. А были среди монашек всякие…

Бранился как раз поп. Серьезный, осанистый… видимо, стоял он рядом с лавкой, а Устя как рванулась вперед, так и душа с телом слилась. И тело тоже вперед потянулось.

Вот она его и ударила ненароком.

А… зачем он тут?

И кадило на полу валяется…

– Не умерла я, ненадобно меня отпевать!

С другой стороны хихиканье послышалось. Устинья голову повернула – так и есть. Илюшка веселится. Как-то странно, словно бы и не хочет смеяться, а и остановиться не получается.

– Батюшка и не собирался. Испугала ты нас, вошел я в горницу, а ты лежишь. Я и к батюшке бегом… вдруг с тобой то же, что и с Веркой. Пусть хоть святой водой покропит.

Ой, как это бы от язв-то помогло! Но ведь испугался, что смог, сделал.

– Благодарствую, братец милый. Батюшка, благословите?

– Символ веры прочитай, чадо.

Отец Паисий Устинью давненько знал, да мало ли что…

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым…

И прочитала, и перекрестилась, как положено, и крест поцеловала, и от святой воды не шарахнулась – батюшка дух перевел. Все-таки страшно это… когда порча, когда прямо перед тобой человек умирает от колдовства черного, а ты и сделать-то… что ты сможешь? Перекрестить? Соборовать?

Оно помогает, конечно. Только не всем и не всегда. Верке точно не помогло бы.

– Слава богу, чадо. Что случилось с тобой?

– Верку вспомнила. Как она… и сомлела.

Это священнику тоже понятно было. Девка все-таки, как тут не сомлеть?

– Молись, чадо. Читай Символ веры, а если что – «Да воскреснет Бог и расточатся врази его».

– Благодарствую, батюшка.

Получила Устя еще одно благословение – и священник отправился покойную отпевать как положено. Страшно, конечно, а все ж чадо Господне, мученической смертью умершее – нельзя в последнем ей отказать. Ох, как бы на кладбище не перекинулось, а пуще того на него самого.

Три дня ждать?

Псалтырь читать?

Поп только рукой махнул. Сегодня же похороним! По чину там, не по чину… страшно! Понимаете? Страшно!

Да и приплатил за это боярин как бы не втрое. А боярышня – а что с ней? Жива, здорова, в вере крепка. Ему того и достаточно.

Брат и сестра вдвоем остались.

Помолчали.

Первым Илья молчание нарушил:

– Устяша, что это было-то?

– То и было, Илюша. Навроде твоего аркана, только тот убивал медленно, а это – быстро.

Илья как представил, аж побледнел.

– И со мной бы… вот ТАК?!

– И с тобой так же. Порче все равно, ей убить надобно.

– Устя… страшно-то как.

Устя поняла – брат полностью подавлен. Не то никогда б она тех слов не услышала. Ни разу Илья в своем страхе не сознавался, только вперед шел и дрался. Или ругался черными словами.

– Страшно, братец. А больше всего то страшно, что не знаем мы врага в лицо.

– Не знаем…

– Кто угодно за этим стоять может. Кто угодно… может, и у нас в гостях эти люди бывали. А может, и родня какая. Страшно это – от каждого удара в спину ждать.

А ведь так она и жила. Больше двадцати лет, только удары в спину, и рядом никого, некому даже поплакаться, некому даже пожалеть ее…

Устя плечи расправила.

Было?

Так больше не сбудется!

– Кто угодно… ты так и не рассказала, что в палатах было.

– Да ничего там такого почти и не было. Фёдор только… пугает он меня, Илюша.

– Пугает?

– Отцу я такого не скажу, не поймет он. Для него коли Фёдор – царевич, то этим все и сказано. А он иногда становится, как одержимый. Безумный какой-то. Что-то такое в нем проступает… не знаю, как и сказать!

– Одержимый?

– Не знаю, Илюша. Никто другой его не боится, ни мать его, вдовая царица, ни брат, ни царица Марина. Не видят они, что ли? Истерман, ближники Фёдоровы… всем как глаза застит! А мне страшно рядом с ним! Словно змея вокруг запястья обвилась, не так пальцем шевельнешь – вопьется.

– Как же ты замуж за него идти хочешь?

– Я и не хочу. Но сказать такое батюшке? Не насмелюсь.

– Значит, никто другой не боится…

– Кажется мне, Илюша, что Фёдор тебя к себе приблизить пожелает. Отца в палаты царские позвали, матушка при вдовой царице, ну и ты. При Фёдоре. Выгодно, правда же?

И столько тоски было в ее голосе, столько боли…

– Не хочу я, – буркнул Илья. – Не хочу.

– Свою зазнобу чаще видеть будешь.

– Не буду.

– Так и не скажешь, кто она?

– Прости, Устя. Не скажу.

– А вдруг ее супруг порчу навел? Отдал ведьме твой волос или еще что – она и спроворила?

– Когда б он заподозрил, не жить мне, – ляпнул Илья. – Казнят, – и осекся.

Устя смотрела на него с таким ужасом:

– Илюша…

Не была она дурой.

Измена казнью не карается. Вира – безусловно. Телесное наказание, когда супруг попросит о том. Но не слишком тяжелое. Да, выпороть могут, но не до смерти. Илью бы точно до смерти не пороли.

Неверную супругу могли сослать в монастырь или прядильный дом [52].

Илье могли устроить церковное покаяние. Могли оженить или запретить разводиться с супругой. Но смертью карали только в одном случае.

И прелюбодея, и изменницу.

Если только…

– Это не Марина? Скажи мне, скажи, что я ошиблась!

Голос Устиньи был почти умоляющим. Почти безжизненным.

Илья вздохнул:

– Устя…

– Нет, пожалуйста, нет…

И столько отчаяния было в серых глазах, столько ужаса, что Илья не выдержал – вспылил. Да что ж такое?! Можно подумать, он сам на виселицу поднялся, сам себе петлю на шею надел?! Чего она смотрит-то так?!

– Устя, ты чего?! Обезумела, что ли?

– Илюша… правда это?

Илья глаза опустил.

Правда.

Даже и не подумалось ничего. Раньше бы ему и в голову не пришло с сестрой о таком разговаривать. Устя же… Тихая, спокойная, скромная…

А сейчас говорит как с ровней. Что-то в нем сдвинулось, поменялось после аркана.

– Правда, сестрица.

– Ты ее… любишь?

И снова непонятное что-то. Еще месяцем раньше Илья бы кого хочешь в своей любви заверял. Горло бы за нее перегрыз. А сегодня что?

– Не знаю, Устя. Это как огонь. Черный, прекрасный… и меня к нему