Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

– Да ты что, маменька? И мила, и любезна. Только вот Даня…

– Первым сказал бы тебе – не откладывать! Не вздумай даже!

Фёдор вздохнул с облегчением:

– Да, маменька.

И снова залилась слезами царица:

– Ох, Федя… как бы за тебя Данечка-то порадовался…

Это надо было просто пережить.

Просто перетерпеть.

* * *

Не хотелось Устинье к Михайле идти.

А надобно. Вежество требует. Поблагодарить, поклониться, спросить, не надобно ли чего…

Надобно.

Так руки и зачесались ухват взять да по дурочке пройтись. Ух, бестолочь! Стоит, понимаешь ли, на коленях возле лавки, за руку раненого героя держит. А у него лицо такое…

Не иначе – рана болит. Или зубы. Все. Разом.

– Смотрю, не ко времени я?

– Ко времени!

Аксинья зашипела, ровно кошка:

– А коли понимаешь, чего пришла?

Устинья на сестру и не взглянула. А по всем правилам низко поклонилась Михайле.

– Благодарствую, Михайла, что спас нас. В долгу я перед тобой.

– Случись все еще раз, я бы и заново в драку полез, боярышня. Лишь бы вы целы остались…

– Все мы в долгу перед тобой, Михайла. И я про то не забуду.

Наново поклонилась и вышла. Хотела про боярина спросить, да передумала. Ни к чему Аксинье такое, ляпнет еще, где ненадобно, потом горя не оберешься. Найдет Устя, где и что узнать!

И видеть не видела, какой взгляд на нее бросили.

И сестра – злой, острый, почти ненавидящий.

И Михайла. Жадный, голодный, тоскливый.

Может, и хорошо, что не видела. Так спокойнее.

* * *

– Мин жель, пойдем! Будет весело!

Фёдор посомневался было. Но потом махнул рукой, да и согласился.

Как тут не пойти?

Когда веселье, когда… будем уж честны. В палатах Рождественский пост начинается. Скучно там, тягостно. То есть благостно.

Маменька молится, приживалки ее и боярыни молятся, на коленях стоят перед иконами. За душу дядюшкину просят, невинно убиенную.

А Фёдору не того хочется. Ему бы к друзьям, да веселья, да смеха, и винца принять… где в Ладоге такое можно? Ежели в пост?

Только у иноземцев.

У лембергцев, франконцев, джерманов, ромов и прочих. Вот у них веселье. У них и песни, и пляски, и зелье иноземное, дурманящее, и девушки…

Фёдор решительно встал, даже табуретом грохнул.

Не хочется ему здесь сидеть!

Вот пусть братец на службу идет, пусть стоит там, пусть… Сам же Фёдор гулять будет!

Опять же, девушки… ему еще не сто лет, ему надобно! Устинья… мечта его недоступна, так пока хоть кого другого…

– Идем, Руди!

Истерман довольно заулыбался:

– Мин жель, там кое-кто мечтает с тобой познакомиться.

* * *

Устя специально подгадывала, как у Михайлы никого не останется. Не нужно ей никого.

Вошла, дверь плотнее притворила. Михайла аж на локтях приподнялся, хоть и болел раненый бок нещадно. Как так получается у боярышни?

Стоит, сарафан простенький зеленого цвета, рубаха небеленого полотна, лента в косе зеленая. А до чего ж собой хороша! Аксинья – та и лицо красить пытается, и одевается не в пример краше, а все одно – не такая она. И до сестры ей, как курице до соколицы.

– Боярышня?

– Поговорить надобно, Михайла Ижорский, – тихо сказала Устя. – Ты почто моей сестре голову кружишь?

– Боярышня, никогда я…

Устя головой качнула, косу в пальцах перебрала.

– Ты кому другому рассказывай, не мне. А мне и про встречи ваши на сеновале ведомо, и про слова твои. Снова спрашиваю – почто? Жениться на ней хочешь?

– Не хочу.

– Тогда зачем?

Михайла притворство окончательно отбросил, зеленые глаза загорелись. Мог бы – поднялся, да голова кружится, крови он потерял много. Еще упадет к ногам боярышни, конфуз получится.

– Не нужна она мне, боярышня Устинья. Никто не надобен. Окромя тебя.

Чего Усте стоило на месте остаться? Она и сама того не знала.

Слишком уж памятен ей был тот шепот.

Только ты… моя…

Шепот, боль, страх, отчаяние – все в единый клубок слилось, все отозвалось. Полыхнуло черным под сердцем, как еще не сожгло дотла?

А голос ровным остался.

– Не люб ты мне, Михайла.

– Почему, боярышня? Вроде не косой, не кривой, боярского рода, а что небогат пока, так разбогатею. Золотом тебя осыплю, в шелка одену. Пылинке на тебя упасть не дам, ветерку коснуться.

– В клетке замурую, – тихо продолжила Устинья. – Только бы никто и никогда… так, что ли?

Михайла глазами так сверкнул, что Устинья поняла – плохо все.

– И в клетке, когда понадобится. Но в золотой.

– Мне клетка не надобна. Никакая. И ты не надобен. И золото твое.

– Почему, боярышня?

Как на такое ответить?

Устя только руками развела. В той жизни не пришлось им поговорить, а только знал Михайла, что она шла, куда ее вели. Вот и действовал решительно.

Может, в этой жизни услышит он ее?

Устя выдохнула, голос смягчила.

– Не обессудь, Михайла. Другого люблю.

– Царевича?

– То мое дело.

– И мое! Скажи, кто он? Чем меня лучше?

Вот как тут ответишь? Ты не кривой, не косой, боярского рода, так ведь и я тоже. И не крива, и не коса, и боярышня. И коса у меня другим на зависть, коли так.

Не в косах дело и не в боярстве. Просто рядом с кем-то сердце чаще стучит и крылья за спиной вырастают, а рядом с тобой сжаться хочется, в щелку спрятаться.

Ты ведь не просто так спрашиваешь, когда скажу тебе имя, ты все сделаешь, а соперника со свету сживешь. Не простишь.

Хотя ответ-то прост.

Не лучше он. Не хуже ты. Просто не мой. Не надобен. А как тебе про то объяснить, неведомо.

– Люб он мне. И все тут.

– Так, может, и меня полюбишь, боярышня?

– Ты меня ни с кем не спутал, Ижорский? Я тебе девка продажная, любить того, кто больше даст? Так ты и тогда с царевичем не сравнишься! У него-то и злата, и шелков больше!

– А все одно не люб он тебе. А когда я ему о том скажу?

– Не постесняйся, скажи. Я и сама ему про то уже сказала, – согласилась Устинья.

Михайла аж рот открыл. Не получился шантаж, вот беда-то!

– А ты…

– Я. И еще раз повторюсь. Хоть и благодарна я тебе за спасение, за татей пойманных, а все ж сестре голову морочить не дам.

– А что ты мне сделаешь, боярышня?

Устинья губу закусила. А и правда – что? Травить? Тоже дело, так вроде пока и