Литания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

из-под купола навстречу мягкому, чистому сиянию небосвода, помахала Чистику снова, а после смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду за каменным выступом, там, где Паломничий Путь сворачивал в глубину берега.

«Вот так так», – подумалось ей.

Устала она ужасно, ноги болели, возвращаться под купол отчего-то не хотелось. Усевшись на гладкий плоский камень у самого входа, Синель сбросила туфли: какое-никакое, а все облегчение стертым пяткам…

«Забавно, однако ж. Не думала, не гадала, а он вдруг: “Рад буду при случае с тобой знакомство свести”, – говорит. Хочет, чтобы ушла я от Орхидеи».

Неожиданно для самой себя Синель поняла, что с радостью уйдет от этой, лохмать ее, Орхидеи куда угодно, хоть под мостом жить, но чтобы с ним.

Забавно…

У входа в святилище поблескивала бронзовая пластинка, врезанная в камень. Вполголоса называя знакомые буквы, Синель провела пальцем вдоль гравированных строк, и пластинка слегка подалась, будто не закреплена намертво, а откидывается кверху на потайных петлях. Подцепив краешек ногтем, Синель подняла пластинку, и взгляду ее открылся вихрь разноцветных пятнышек – красных, и синих, и розовых, и желтых, и золотисто-кофейных, и зеленых, и черных с прозеленью, и многих иных цветов, которым Синель даже не знала названий.

– Сию минуту, Твое Высокопреосвященство, – вновь поклонившись, отвечал Наковальня. – Я все, все понимаю и буду на месте не позже чем через час. Твое Высокопреосвященство может доверять мне всецело. Как всегда.

Неторопливо, почти беззвучно, непрестанно кланяясь, он затворил за собою дверь, убедился, что задвижка защелкнулась, и лишь затем зло сплюнул под ноги. После ужина у Глупыша должно было состояться собрание Круга, где Целаструс обещала продемонстрировать всем чудеса, якобы сотворенные ею со старым носильщиком, каковой (о чем она, согласно имеющимся сведениям, втайне поведала патере Чесуче) ныне в зависимости от полученной команды поклоняется ей как Эхидне, Сцилле, Мольпе, Фельксиопе, Фэа либо Сфинге, и все это, предположительно, достигнуто при помощи компилятора! На это, не говоря уж о носильщике без лицевой и теменной панели, Наковальне хотелось взглянуть как ни на что другое.

Хотелось?

«Ну нет, – кипя от злости, подумал он, – не то слово!»

Ему не просто хотелось – настоятельно требовалось лично увидеть в действии достижения Целаструс, дабы сравнить ее методику с собственной.

Возможна ли загрузка чего-то подобного вообще? А может, задача в целом гораздо, гораздо проще, чем ему кажется? В идеале искусство программистов Короткого Солнца надлежит ниспровергнуть, обратив его к собственной выгоде, подобно опытному борцу, швыряющему наземь чересчур, непосильно тяжелого противника, обращая себе на пользу его собственную силу и тяжесть…

Стиснув зубы, от души шмякнув крохотным кулачком о ладонь, Наковальня принялся убеждать себя, что нынче ночью будет облава, однако некий благорасположенный к нему бог свел старика Ремору с ума, дабы уберечь его, Наковальню, от ареста… но в глубине души понимал: все это сущий вздор. Сегодня вечером у него есть полное право на личную жизнь. Следующее собрание Круга состоится не ранее чем в будущем месяце, а кто, кто отдает черной механике больше сил? Кто охотнее него делится всем, что узнает, с товарищами? Никто во всем городе, а значит, он заслужил этот вечер – да не раз, целую дюжину раз заслужил, но… Увы, круговороту не ведома ни честность, ни справедливость. Богам на все наплевать… а может статься, боги и вовсе настроены к людям враждебно. Да, вне всяких сомнений, враждебно. Если не ко всем, то к нему, Наковальне, наверняка.

Донельзя раздосадованный, он подсел к столу и с маху вонзил в чернильницу первое подвернувшееся под руку перо.

«Дражайший друг мой Глупыш!

С глубочайшим сожалением должен сообщить, что наш старый болван осчастливил меня новым образчиком совершенно нелепой, бессмысленной работенки. Не далее как сегодня (до завтра ведь дело не терпит!) вечером мне надлежит отправиться в Лимну, а там, стакнувшись с местными рыбаками, отыскать женщину (да-да, именно женщину), совершенно мне незнакомую, которой там вполне может и не оказаться, и все потому, что его никчемные соглядатаи вновь сели в лужу.

Посему восплачь же, дражайший друг мой, скорбя о судьбе злосчастного своего товарища по ремеслу, каковой непременно навестил бы тебя сим вечером, если бы только мог».

«Каковой» означало «я», о чем не сумел бы не догадаться даже этот дурень, Глупыш. Наскоро, однако с удовлетворением перечитав написанное, Наковальня восхитился собственным слогом, мысленно внес кое-какие дополнения, одобрил письмо и, наконец, разорвал листок надвое, скомкал и бросил комок в инцинерациум. Конечно, шансы на то, что старик Ремора когда-либо увидит это письмо да еще опознает автора, казались ничтожными, однако не столь ничтожными, чтобы благоразумие не воспрещало выражать мысли в подобной манере. Что ж, в таком случае – чистый лист, еще толика чернил, перо, взятое в руку вопреки всем канонам чистописания, и…

«Дражайший друг!

Неотложные дела службы вынуждают меня отказаться от славного званого ужина, на каковой ты весьма любезно пригласил меня нынче вечером».

Так-так, своеобразная островерхая «М» заменена новой буквой весьма сродни перевернутой набок «Е». Прекрасно… прекрасно!

«Сам понимаешь, друг мой (хотя тут, пожалуй, куда вернее сказать “ты и представить себе не можешь”), с каким нетерпением предвкушал я возможность лично, из первых уст, услышать рассказ об удивительных приключениях нашего общего знакомого, Ц.! Сам Ц…»

Нет, так тоже не пойдет: мужской род совершенно собьет Глупыша со следа. Хочешь не хочешь, придется заглянуть к нему домой и оставить ясное, недвусмысленное сообщение его лакею. Тем более крюк по пути и потеря времени не останутся вовсе уж без возмещения: по крайней мере, он, Наковальня, получит удовлетворение, полюбопытствовав, давно ли злосчастный лакей в последний раз получал жалованье, и полюбовавшись изрядной озадаченностью хема. Лакей Глупыша… проектец, достойный всяческой похвалы, тем более что Глупыш вовек не довел бы дела до успешного завершения без его, Наковальни, помощи…

Поднявшись с кресла, Наковальня пронзительно свистнул и обернулся к на удивление толстому, заметно встревоженному мальчишке, явившемуся на зов.

– Мне нужен паланкин. Быстрый, с восьмеркой носильщиков. Я еду к озеру. Некая глупая женщина… впрочем, сие не важно. Не важно. Расходов на наем пневмоглиссера Его Высокопреосвященство не одобрит, однако настаивает на быстроте. Носильщикам скажешь, что пассажир будет один. Я лично. Можешь даже описать меня: пусть убедятся, что я не так уж тяжел. В Лимне они получат двойную плату и могут быть свободны. Старайся, как можешь, но поспеши. До отъезда мне предстоит завершить еще сотню срочных дел, каковые… Ступай, тебе сказано! Живо! Что, зад до сих пор болит? Смотри мне: мухой не полетишь – еще сильней разболится!

– Слушаю, патера. Сию секунду, патера. Я мигом.