Третий тайм - Владимир Иванович Щербаков

Голубая точка и треугольник встретились близ скалы. Чужой объект не смог избежать столкновения.

Дельтаплан и светящийся шар, вынырнувший из моря… Аппарат отбросило на скалу.

Треугольник на схеме перевернулся, и его смяло о подсвеченный контур скалы.

Начиная с этого момента Копенкин ничего, разумеется, не помнил. Он лишь следил за цветной схемой. Смятый треугольник сполз в море. Голубая линия, которую тянула за собой точка, свилась спиралью вокруг него. Вот новое место встречи — уже под водой, на глубине десяти-две-надцати метров. Круг белого света… Изображение пропало. Осталась скала, одна скала. И над ней снова неспешно полз яркий треугольник. Вот он достиг края пластинки, пластинка стала совсем слепой. И снова контур скалы и треугольник близ нее. Он движется, летит. Снова все повторяется. И пластинка исчезает из поля зрения Копенкина.

Решающий, повторный момент! Треугольник на схеме продолжал полет. Без помех. Копенкин осознал это. До сих пор он сам почти не существовал, лишь память его работала с утроенной энергией, и никакая ссылка на древние афоризмы не помогла бы ему утвердиться в ином мнении.

Теперь все по-другому… Он, кажется, жил. А жизнь — это не только мысль. Он будто бы нашел опору, шел по сухой, скудной траве. Его вела слабо намеченная тропа. Серые камни выступали среди полыни. Жизнь!

Сухой, прогретый, настоянный на травах воздух расправлял легкие. Ноги, руки/ все тело радовалось теплу. На нем были спортивные ботинки со шнурками. Тропа раздваивалась. Если свернуть, попадешь в низину с густой зеленью, за ней лавандовое поле, еще дальше — маяк и только за ним, за низким мысом, — море. Пойдешь прямо — обрыв. Неровная кромка камней и вода. Он пошел туда.

И тут же понял, что произошло событие, на которое он надеялся все эти долгие мгновения. Ему вернули не только жизнь, но и дельтаплан! Он сжимал ручку управления, проверял на ходу крепления. Все в порядке. Но только в воздухе, увидев знакомые скалы, он окончательно уверился в том, что это не сон.

Он летел навстречу морю. Отдалялось, забывалось, тускнело только что пережитое. Возможно, этого не было. Ничего не было: ни черного мешка, ни шаров, светящихся жемчужным и красным светом, ни собственных его воспоминаний.

Нужно было действовать точно и быстро. У второго камня отдать ручку аппарата резко вверх. Дельтаплан поднимет нос рывком. Дожать ручку, выпрямить ноги и заставить аппарат перевернуться на внешнюю поверхность крыла. Потом — «сухой лист», скольжение, парение на спине. И еще один маневр — решающий: пилот снова под крылом.

Схема Копенкина резко отличалась от той, которую только что нарисовал инопланетный кибернетический мозг, но несмотря ни на что она по-прежнему не отличалась от петли Нестерова.

* * *

Как много лазури и света вокруг… Словно давняя детская мечта о просторе стала явью. Далеко-далеко простерлось море, непроницаемая у горизонта вода сменялась полупрозрачной, ближе к берегу темная рябь была как легкий налет на голубой эмали. А главное — дыхание ветра. Музыка ветра, едва слышная, волнующая. Ей подчинялись струи морских течений, серо-зеленые выцветшие травы в степи за спиной Копенкина, справа и слева от него. Корявое дерево на белых камнях скалы, старое и уродливое, шелестело листвой.

Глубокий вдох. «Остров есть Крит посреди виноцветного моря прекрасный!» Полет!

ЧЕТЫРЕ СТЕБЛЯ ЦИКОРИЯ

Пронзительно-ясно обрисованы белые глыбы на крутом склоне, прерывистая нить ручья, плес в лощине — и над всем этим по законам перспективы ты, твое лицо, твои косы. Ветер мнет куст ветлы, шепчет имя Настя. В моей руке скользит, обвивая ее, живой вьюн. Я стою на подводном камне, чтобы не замочить закатанных до колен брюк или, быть может, чтобы казаться выше. Мы оба следим за вьюном, и взгляды перекрещиваются и соприкасаются. Тайна этой минуты уходит, и остается в памяти холодная рыбья кожа, темный извив на запястье, подрагивающий хвост.

К обрыву под холмом прилепилась печь для обжига известняка, она высилась, как башня, и мы обходили ее стороной. Только раз взбежали мы на круглый верх печи, отдыхавшей от работы. Прикладывая ухо к кирпичной кладке, вслушивались в странные вздохи, доносившиеся из чрева.

Тогда это и произошло. Настя сорвалась вниз. Я замер. Словно не я, а кто-то другой смотрел, как она падала. Как же это… Настя, Настя! В руке она сжимала цветы — четыре стебля цикория. У пода печи смертельный полет ее прервался. Она парила, как птица, над луговиной. Подол ее платьишка расправился. Или мерещилось мне это? Нет! Настя мягко опустилась на ноги и вот, живая и невредимая, стоит внизу и растерянно улыбается одними губами. Колдовство.

Я же видел, как она сорвалась, как билось ее платье, как беспомощно раскрыла она рот, собираясь, наверное, что-то сказать или крикнуть! И потом — невидимые руки будто бы поддержали ее и медленно, бережно опустили на землю. Трижды волшебна эта минута: бегу к Насте, захлебываясь от радости, кубарем скатываюсь к ее ногам, притрагиваюсь к ее плечу и замолкаю. Настя протягивает мне цветы — четыре стебля цикория. Неловко принимаю букет. Беру ее за руку. И тайна этой минуты уходит — и остается в моей памяти.

Точно сквозь матовое стекло проявляется прошлое. Бабкин палисадник, ленивый белый кот у крыльца, огненно-красный петух на деревянных перилах, ветла со скворечником. Школьные каникулы в деревне…

Утро. Вечер. Утро. Дни, как стекляшки в мозаике, разного цвета: зеленые, голубые, ярко-желтые от солнца.

— Это правда, что ты козу доить умеешь?

Настя улыбается, а я густо краснею. Опускаю голову, потом искоса наблюдаю за ней. Она не смеется, нет, глаза ее, серые с синевой, смотрят серьезно, и только губы сложились в улыбку — так умеет только она, деревенская девочка из соседней слободы.

— Я помогаю бабке, — говорю я. — Она старенькая и устает в поле. И еще готовит мне обед.

— Смотри, какой!..

Мы идем врозь, я делаю вид, что отворачиваюсь от ветра. Она сама подходит ко мне, берет за руку, тянет за околицу — там волны хлебов в сизом цветне и тропа, ведущая к нашему ручью, к озеру.

…Двое у опушки леса. Держатся за руки. Яркий прочерк падучей звезды над головами, зеленоватое послезакатное небо. Потом один из этих двоих предаст другого. Это буду я. А пока они вместе. И если вслушаться в слабые шорохи, кажется, удается разобрать слова. "Тих и спокоен край, в себе он замкнут: две створки — озеро и небосклон, как жемчуг, в раковине драгоценной