Катали мы ваше солнце - Евгений Юрьевич Лукин

Между нами, имелось у меня намерение как-нибудь незаметно предупредить его по старой дружбе, чтобы особо мыслям своим воли не давал, но после такой встречи исчезло. Мирон тем не менее что-то, видать, заподозрил и решил из поля зрения меня на всякий случай не выпускать – на мою робкую просьбу удалиться восвояси он ответил решительным отказом. Так вот и вышло, что вся операция с начала до конца происходила на моих глазах.

Разумеется, ничто не мешало мне повернуться и уйти, однако не хотелось оставлять Ефима в лапах крупного бизнеса, да и любопытство опять-таки, любопытство… Ну сами представьте: услышать человеческие мысли, погрузиться в таинственную бездну разума… Не каждый день, согласитесь, выпадает такая возможность.

Заменить настоящий индикатор дыма, укреплённый аккурат над рабочим столом Тохи, на изделие Голокоста труда не составило – и первое прослушивание тайных помыслов начальника отдела состоялось в тот же день сразу после обеденного перерыва.

На стеклянном столике для чаепитий в кабинете Мирона утвердился репродуктор времён Великой Победы над Германией – точнее, корпус от репродуктора, а что там содержалось внутри, известно лишь Ефиму Григорьевичу Голокосту. Хотелось бы знать, откуда он берёт такие древности!

Честно говоря, было ещё и неловко. Я человек старых убеждений, отступать от них не собираюсь. Подслушивать, равно как и подглядывать, занятие, на мой взгляд, глубоко интимное. А предаваться этому втроём… Ну не знаю! Групповуха какая-то…

Вскоре к неловкости добавилась и досада: подслушивать оказалось невероятно скучно. Сначала Антон Андронович Негрелый вникал в какой-то договор, кое-что из него зачитывая – то ли мысленно, то ли вслух, трудно сказать. Изредка тягомотину эту оживляли редкие матерные вкрапления.

Качество звука – отвратительное! Чуть лучше первого фонографа и, пожалуй, чуть хуже граммофона. Какие-то потрескивания, поквакивания, взвизги иглы по заезженной бороздке.

Потом Антону Андроновичу позвонили. Начался долгий и занудный деловой разговор.

Мирон сопел, хмурился, наконец не выдержал:

– Мысли – где?

– Словами глушатся, – как бы извиняясь, пояснил Голокост. – Верещанье… мяуканье… Слышите? Это и есть мысли… Вернее, обрывки мыслей… или даже отзвуки…

– Слова убрать?

Голокост пожал острыми плечами:

– Как же их уберёшь, если он в данный момент говорит?

– Что делать?

– Подождём, когда замолчит… отвлечётся от дел…

Ждать пришлось долго.

– Ага… Вроде чай ему принесли… – пробормотал Мирон. – Кажется, сейчас думать начнёт… Ну-ка, ну-ка…

Замерли в предвкушении.

Что-то шипело и потрескивало. Затем переливисто взвизгнуло, словно плёнку на старом магнитофоне быстро перемотали.

– Уомпл… – всплыло огромным пузырём из морских глубин.

Мы ошалело переглянулись.

– Графиня… – безразлично произнёс голос Тохи Негрелого. Помолчал – и ещё раз с той же вялой интонацией: – Графиня… Графиня-графиня… Ну и что?..

– Какая графиня? – возмутился Мирон.

– Уомпл… – словно бы в ответ прозвучало из репродуктора.

– Дело вот в чём… – поспешил растолковать готовый к услугам Голокост. – При мышлении каждое слово не воспроизводится… Иначе бы мы думали крайне медленно… Понимаете, мозг как бы использует свою собственную стенографию…

В репродукторе заливисто всхохотнуло.

– Вот… – сказал Ефим. – Вот это оно и есть… Мы ведь о мысли как говорим обычно? Скользнула, мелькнула…

– Так это у него – что? В голове такое?

Голокост виновато развёл руками:

– У каждого…

– Но-но!.. – грозно предостерёг Мирон. – У каждого… – неодобрительно покосился на репродуктор. – А медленнее прокрутить?

Ефим взялся за верньер из окаменевшей коричневой пластмассы и что-то там увернул, нечаянно поймав момент, когда допотопное устройство вновь испустило истерический девичий хохот. Прерывистые взвизги замедлились, обратились в басовитую позевоту.

А меня вдруг прошибло дрожью. Дело в том, что я попытался прислушаться к собственным мыслям – и, верите ли, ни одной не смог уловить. Так, смутные обрывки какие-то… Неужели, прицепи надо мной к потолку такой вот лжеуловитель дыма, из динамика полезет то же самое, что и сейчас?!

– Ладно, пусть будет, как раньше, – буркнул Мирон.

Ефим снова крутнул верньер.

– Ну и что?.. – отрешённо и глубокомысленно повторили в репродукторе. – Ну и что?..

– Да он нам голову морочит!.. – Крупный бизнесмен Мирон Притырин раздул ноздри, затем, осенённый внезапной догадкой, повернулся ко мне, и глаза его, клянусь, стали страшны. – Предупредил дружка?..

– Кого?.. Тоху?.. – вскричал я. – Опомнись, Мирон! Я ж от тебя ни на шаг не отходил… Когда бы я успел?

Мирон опомнился. Разбрасывая тумбообразные ноги, направился к своему столу, обогнул, кое-как уместился в кресле, задумался.

– И это всё? – негодующе вопросил он.

– Что вы! Что вы!.. Нет, конечно… – залебезил Голокост. – Звук – всего лишь часть мысли… Есть ещё и зрительные образы…

– Зрительные? – усомнился Мирон. – Где? Вот думаю – и не вижу.

– Так вы их сейчас и не увидите! У вас глаза открыты! А стоит их закрыть… надолго… или оказаться в кромешной темноте… Смутненько, правда, но можно будет кое-что различить…

– Не помню такого.

– Ну как это? А во сне, например!.. Что такое сон? Это наши зримые мысли… Знаете, у меня дома стоит телевизор марки «Рубин» – так вот я мог бы из него сделать…

– Не надо, – тяжко изронил Мирон.

Все примолкли, поэтому очередное «уомпл» всплыло из динамика особенно гулко. И что-то я развеселился.

– Ну? – с вызовом спросил я Мирона. – Подозреваемый оправдан?

Тот помолчал, покряхтел.

– Всё-таки я его уволю, – постановил он наконец.

– За что?! – ужаснулся я.

– А на хрен он мне такой нужен?! – вспылил Притырин.

И бросил уничтожающий взгляд на репродуктор.

Сентябрь-октябрь 2016, Волгоград

Истец всему

Исторический триптихиз цикла «Истец всему»

1. Песнь о Вещем Олеге

Хмурым осенним днём в лето 6420 от Сотворения мира на холмах близ Киева по вине не родившегося ещё в ту пору преподобного Нестора срывалось историческое событие.

– В тридцать три главы летописца мать! – в сердцах выбранился вещий Олег, приподнимая ногу и разглядывая сапог. – Даже и не прокусила! У, гадюка!..

Змея испуганно пригнула точёную треугольную головку и, пресмыкаясь от неловкости, снова заползла в конский череп.

– Да не одолеть ей княжьего сапога… – покашливая, вступился за оплошавшего гада боярин. – Кожу-то, чай, на совесть дубили… Вот ежели бы кобру сюда индийскую! Та, сказывают, на дыбки встаёт – выше голенища. Могла бы и за коленку уклюнуть… Стопа, колено – всё едино нога…

– Эва! – сердито подивился князь. – Где ж ты под Киевом кобру-то сыщешь? – Насупился вещий, помыслил. – Может, длань на череп возложить?

– Писано, что ногу… – кряхтя, напомнил другой боярин.

– Или старый сапог надеть, с дыркой?.. – окончательно расстроившись, прикинул Олег.

Бояре в сомнении уставили брады, неодобрительно закачали горлатными шапками.

– Невместно, княже…

Высунувшаяся было из конской глазницы змея