Одинаковые. Том 6. Революция - Сергей Насоновский

Вот и начались первые потери. К товарищу Розенфельду, то есть Каменеву, я признаться относился абсолютно никак. Знал, что он был старейшим соратником Ленина, а после смерти Ильича участвовал в борьбе за власть. И в 1936 году он был осужден по делу «Троцкистско-зиновьевского центра» и расстрелян. Выходит, в этой жизни пал смертью храбрых на 31 год раньше. Ну что ж бывает. Ленин же впал в ступор узнав о смерти Льва Каменева. У него будто выбили почву из-под ног.

Похоже, что охранка уже вполне себе в курсе о возвращении лидера РСДРП в Россию, и теперь будет по нему активно работать. С одной стороны, для нас это даже не плохо, так как от наших действий мы их на время отвлечем. Да и Ильич будет ограничен в передвижениях и скован по рукам и ногам, возможно меньше ненужной суеты наведет.

* * *

Пришло время нам с братьями разделиться. Я останусь в Санкт-Петербурге, буду помогать Сталину контролировать ключевые процессы и работать в нашем штабе. Никита поедет в Москву с группой в 50 бойцов. Его задачей будет провести финальные встречи с активистами и держать на контроле все процессы в преддверии выступления. Леха же отправляется на чёрное море с таким же отрядом поддержки. Один он видимо этой весной сможет понежиться на солнышке, что конечно же ему навряд ли удастся. В его задачи будет входить работа с моряками, координация действий активистов на броненосце Потемкин и работа с городскими жителями.

А я буду таким связующим звеном трех частей страны, работающим быстрее любых доступных на сегодняшний день способов связи, так сказать, в режиме реального времени.

Глава 8

Накануне бури. Последние штрихи

С апреля 1905 года в России начались волнения. Они еще не приняли массовый характер, но ветер уже активно дул в сторону революции. Часть этих процессов мы контролировали через своих людей, а часть происходила стихийно. Еще раз убедился в том, что перемены в государстве просто необходимы. И народ это чувствует абсолютно на всех уровнях, от крестьян до чиновников. Страннее всего было то, что верхи словно не замечали надвигающейся бури. То, что мы вовремя остановили Гапона в январе, дало власти передышку, но ею, судя по всему, так и не воспользовались.

Штаб наш по-прежнему располагался на заводе Кулагина. Помещение было надежным, привычным, но на случай чрезвычайной ситуации мы подготовили три запасных пункта: в загородных домах под Петербургом. Когда требовалось собрать больше людей, мы перемещались туда, чтобы не привлекать лишнего внимания.

На очередном совещании в кабинете Сталина я спросил Дзержинского:

— Феликс, как обстановка с интересом к нашей организации со стороны властей?

— Пока все спокойно, — тот отложил папку с донесениями. — Люди работают, держат под контролем. В охранке есть люди, которые, считай, у нас на зарплате сидят. Никаких подозрительных движений или усиленного внимания к заводу не отмечалось. Резервные штабы тоже не засвечены.

Сталин, слушая, медленно раскуривал трубку. Его взгляд был тяжелым, сосредоточенным: — Хорошо. Тогда давайте по сути. Андрей, что происходит в городе?

Андрей Лихачев, стоя у стола, развернул свою тетрадь: — Волнения начались с седьмого апреля. Первым встал Путиловский — около двух тысяч человек требовали повышения заработной платы и сокращения рабочего дня. В общем, ничего нового. Продержались три дня, мы вышли на их старост, договорились. Пятнадцатого забастовали на Невском судостроительном — полторы тысячи, продержались почти неделю, требовали вернуть уволенных товарищей. Удалось уладить. Двадцатого вспыхнул Балтийский завод — там уже серьезнее, почти три тысячи, выдвинули политические требования, вплоть до свободы собраний. Успокоились к двадцать пятому. Но там есть несколько арестованных активистов.

Он перевернул страницу, пробежал глазами по списку.

— Это три самых крупных очага. Но есть еще — Обуховский, Арсенал, Сименс-Гальске, несколько мелких фабрик… Всего за апрель отмечено семнадцать точек напряжения в Санкт-Петербурге. Почти везде удалось взять ситуацию под контроль через наших людей. Стихийных выступлений почти не было.

— «Почти»? — переспросил Сталин.

— Были две попытки активистов — на ткацкой мануфактуре и на чугунолитейном, но мы их быстро пресекли. Люди в основном идут на контакт, и вопросы решаются. В наших рядах постоянно прибывает.

Я слушал и кивал. Работа, которую мы вели все эти годы, начинала приносить плоды. Сеть, выстроенная Сталиным и Дзержинским, действовала четко. Волнения, что в другой реальности перерастали в вооруженный протест, теперь удавалось направлять в нужное нам русло.

— Главное — не допустить разрозненности, — сказал я. — Если каждая группа будет действовать сама по себе, их быстро задавят. Нужно сейчас не передавить, скоро будем начинать повсеместно.

— Согласен, — Сталин выпустил дым. — Пока держим все на контроле, но чем дальше, тем, уверен, будет сложнее. Надо быть готовыми ко всему.

После совещания я вышел во двор завода. В воздухе стоял запах металла, рабочие что-то делали с только что выехавшим из цеха трехтонным «Захаром». Где-то вдали слышались ругательства — то ли спор, то ли просто голоса рабочих. Видимо, во все времена без «какой-то матери» ни один русский рабочий не может заниматься созидательным трудом.

* * *

Вечером того же дня, находясь в Петербурге, я наблюдал глазами брата то, что творилось в Одессе. Леха уже обосновался там, сняв сразу несколько квартир в районе Пересыпи и на всякий случай два дома на Молдаванке. Шум порта, запах рыбы и угля — все это ощущалось так отчетливо, будто я сам находился там.

«Нормально устроились», — мысленно отметил я, наблюдая, как Леха с бойцами расставляет ящики с оружием в углу комнаты.

Немного тесновато вышло, но придется потерпеть. Считай, с братом приехало пятьдесят бойцов. Экипировку для них мы отправляли заранее — и не зря: на вокзале многих проверяла полиция. Зато вокруг этого района в основном докеры, чужих сразу заметят, а к нашим парням цепляться не станут.

За несколько дней он вышел на связь с корабельными комитетами.

Встреча с матросами с «Потемкина» проходила в душном трюме баржи.

— Товарищи, — говорил Леха, глядя в напряженные лица, — менять все будем, но с умом. Не будет дисциплины — все рухнет в одночасье.

Один из матросов, коренастый боцман, хмуро спросил:

— Мы за свободу поднимаемся! А ты нам здесь про порядки.

— Свобода — не вседозволенность, — твердо ответил Леха. — Пьяные погромы — это не революция. Это бардак, который власть легко задавит.

Моряки спорили, но в основном соглашались. Леха отмечал среди них явных анархистов, от которых в будущем могло быть много проблем. Все эти личности брались на карандаш —