Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— Как ты это сделал? — голос был глухим, негромким, но в нём не слышалось ни презрения, ни злости — только искренний, пусть и настороженный, интерес.

Мирослав поднял взгляд. Он увидел в глазах коллег нечто, что заставило его замереть на секунду, прежде чем ответить.

— Просто использовал то, что работает, — голос его был ровным, почти будничным, но внутри всё ещё продолжала звучать та напряжённая нота, что держала его в тонусе весь день.

Кто-то хмыкнул, кто-то переглянулся с соседом. Мирославу показалось, что Виктор Ильич, тот, кто ещё недавно смотрел на него, как на человека, которому лучше не мешать работать, чуть прищурился, но не сказал ни слова.

«Похоже, лёд тронулся».

Он не испытывал ни радости, ни облегчения — только лёгкое головокружение от осознания, что что-то действительно сдвинулось, пусть и не ясно пока, в какую сторону. Он видел, что в некоторых взглядах ещё оставалась осторожность, в других — всё ещё недоверие, но главное изменилось: теперь они смотрели на него не как на опасного идеалиста, а как на человека, который, возможно, знает, что делает.

Мирослав прошёл мимо них дальше по коридору, стараясь не замедлять шага, не показывать ни триумфа, ни напряжения. Но где-то глубоко внутри уже закрадывалась другая мысль: «А что теперь?».

Глава 75

Предупреждение от главврача — игра без права на ошибку

* * *

Мирослав шёл по узкому больничному коридору, мерно постукивая каблуками по выцветшему линолеуму, испещрённому следами бесчисленных шагов. Воздух был густ от запахов карболки, табака и застарелого пота — привычная смесь, от которой невозможно было избавиться, сколько ни мой полы. Тихие переговоры врачей, сдержанный гул ординаторской, где кто-то листал пожелтевшие страницы медицинских журналов, да короткие команды санитаров — всё это сливалось в размеренный больничный ритм, которому он, Миргородский, должен был теперь подчиниться или… изменить его?

Но воздух сегодня был другим. Стоило ему появиться в здании, как он почувствовал эти взгляды — колючие, оценивающие, осторожные. Альфы, застывшие у расписания на стене, мельком оборачивались, будто случайно, но задерживались взглядом чуть дольше, чем следовало бы. Омеги шли быстрее обычного, сжимая в руках истории болезни, пряча уязвимость в деланой невидимости, но тоже косились украдкой.

О нём говорили. Он знал это.

Слухи расползаются быстро, даже если никто не произнёс их вслух. И теперь каждый встречный будто пытался про себя решить: кто он теперь? Обречённый выскочка, которого скоро спустят вниз, или тот, за кем стоит что-то большее, чем его собственная дерзость?

В конце коридора за массивной дверью его уже ждал Ефим Степанович Громов. Мирослав выдохнул, коротко сжал пальцы — этот жест он замечал за собой всё чаще — и шагнул в кабинет главврача.

Мирослав вошёл в кабинет Ефима Степановича Громова, закрыв за собой тяжёлую дверь. Тишина, царившая здесь, резко контрастировала с суетой коридоров. Воздух в кабинете был плотным, чуть затхлым — запах старых книг, бумаги, табака и чего-то неуловимого, присущего каждому помещению, где годами принимаются важные, а иногда и роковые решения.

Главврач сидел за массивным дубовым столом, перед ним кипа бумаг, раскрытые медицинские журналы с пометками на полях. Он поднял голову, посмотрел на Мирослава поверх очков. В этом взгляде не было ни явной враждебности, ни явной поддержки — только изучающая, настороженная тяжесть.

— Закрывай дверь, Миргородский. Присаживайся, — голос его был ровным, но в нём ощущалось то странное напряжение, которое выдают лишь люди, привыкшие держать в руках не только скальпель, но и судьбы подчинённых.

Мирослав кивнул, шагнул ближе, сел напротив.

— Доброе утро, Ефим Степанович.

Главврач отложил ручку, сложил пальцы в замок.

— Мне сказали, что ты слишком активно пытаешься продвигать новшества. Это так?

Мирослав сдержанно кивнул:

— Верно. Я считаю, что пришло время менять методы работы.

Ефим Степанович не отвёл взгляда, словно проверяя его уверенность.

— Это не просто нововведения, Миргородский. Это предупреждение.

Мирослав едва заметно нахмурился:

— Почему предупреждение?

Главврач медленно снял очки, положил их на стол, точно взвешивая каждое слово, прежде чем заговорить. В его взгляде не было явной угрозы, но в этом отсутствии и крылась самая большая опасность.

— Потому что ты двигаешься слишком быстро, Миргородский. Ты знаешь, как устроен этот мир? Как здесь принимаются решения? — его голос был низким, тяжёлым, почти усталым.

Мирослав выпрямился в кресле, не позволяя себе показать сомнение.

— Я знаю одно: если мы не изменим методы работы, пациенты будут страдать.

Ефим Степанович прищурился.

— Страдают они и сейчас. Вопрос в том, кому это выгодно, — он сделал паузу, откидываясь в кресле. — Ты думаешь, что медицина — это только наука? Нет. Это власть. И та власть, что держит тебя сейчас в своих руках, следит за тобой, Миргородский.

Мирослав почувствовал, как внутри что-то дрогнуло. Конечно, он знал это. Знал, что любое движение вверх в этом мире сопровождается взглядом со стороны, чьим-то безмолвным наблюдением. Но слышать это так, в открытую, было совсем иным.

— Я не преследую никаких политических целей, — медленно сказал он.

Громов усмехнулся.

— Никто из нас не преследует. Но этого ли ждут от тебя?

Мирослав сжал пальцы, подавляя раздражение.

— Я врач, — произнёс он твёрдо.

— Да. Пока ещё, — главврач снова взял очки, поправил их. — Поэтому послушай меня, Миргородский. И запомни.

Он наклонился вперёд, и его голос стал тише, но от этого только жёстче:

— Тебе дали возможность, но это не значит, что тебя не могут забрать обратно. Ты омега. Ты талантливый, умный, но ты не альфа. Ты не можешь диктовать правила. Ты можешь только предлагать. Осторожно. Тихо. Так, чтобы альфы думали, что идея принадлежит им. Понимаешь?

Мирослав едва заметно выдохнул. В этом был весь смысл — то, что он так отчаянно не хотел признавать, но что знали все вокруг.

— Понимаю, — ответил он.

Мирослав сидел напротив главврача, стараясь не выдать внутреннего напряжения. В кабинете было душно, несмотря на утреннюю свежесть за окном. Ефим Степанович Громов, главный врач, сидел за массивным столом, сложив руки перед собой. В его взгляде не было злобы, но было нечто большее