Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он шагнул дальше, ровно, размеренно, словно всё было в порядке. Но в голове уже складывались вопросы, которые задавать нельзя. Насколько далеко это зайдёт? Насколько пристально за ним будут следить? Кто будет смотреть на него сегодня? Кто будет ждать ошибки? И самое главное — что произойдёт, если он действительно оступится?

Он поднял голову и увидел вход в больницу. Дверь, коридоры, кабинеты, запах лекарств и бумаги, пациенты, жалобы, болезнь, боль, работа. То, что ждало его впереди, казалось почти спасением. Потому что там всё было понятно — диаграммы, анализы, протоколы. Там было можно не думать, а делать.

Но там тоже будут взгляды.

* * *

Больничные коридоры встретили его привычным запахом карболки, влажной тряпки и слабого, въедливого лекарственного духа, от которого уже невозможно было избавиться, который становился частью одежды, кожи, мыслей. Мирослав прошёл дальше, глубже в этот мир стерильных стен и давящей тишины, и почти сразу почувствовал взгляд. Он не был настойчивым, не был открыто враждебным, но был оценивающим, испытывающим, и оттого вдвойне опасным.

— Миргородский, — раздался голос с лёгкой тягучестью, как будто тот, кто говорил, не торопился и позволял себе растягивать мгновение. — Слышал, ты теперь реформатор?

Мирослав поднял глаза. Анатолий Викторович, заведующий стоматологическим отделением.

Человек, который давно здесь, который пережил не одно нововведение и не одну смену руководства, и который, вероятно, переживёт ещё несколько. Его лицо было спокойным, но за этим спокойствием что-то пряталось. Подозрение? Скрытая заинтересованность? Или и то, и другое?

— Мне дали шанс попробовать, — ответил Мирослав ровно, без колебаний. Он не позволял себе колебаться.

Анатолий Викторович слегка качнул головой, как будто бы соглашаясь, но в его взгляде появилось что-то настороженное.

— Это большая ответственность. Кто у тебя в команде?

— Пока никого. — Он произнёс это спокойно, но внутри уже ощущал, как слова словно отпечатываются в воздухе, тяжелеют. Один.

Какое же это глупое слово в его положении.

— Пока никого, — повторил он. — Но я собираюсь это исправить.

Анатолий Викторович задержал взгляд. Медленно выдохнул, словно что-то оценивая, прежде чем заговорить снова:

— Собирать людей сложнее, чем кажется. Взгляды у всех разные. Понимаешь? Одни будут молчать, но слушать, другие — молчать, но наблюдать. А третьи будут молчать и ждать, когда ты оступишься.

Он выдержал паузу, позволил словам впитаться в воздух, прежде чем продолжил:

— Вопрос в том, кто тебе нужен.

Мирослав смотрел на него, молча, внимательно.

Он понимал, о чём тот говорит. В этой больнице — как и везде — не существовало нейтральных фигур. Все заняли позиции, даже если казалось, что они просто стоят в стороне. А он? Где он? Он всё ещё балансирует, стоит на грани, но грань уже скользкая, уже ненадёжная.

Если он сейчас не начнёт строить что-то своё, если он не найдёт людей, на которых можно опереться — он провалится. Его идеи утонут.

* * *

Ординаторская встретила его привычной духотой и запахом лекарств, впитавшимся в стены, мебель, сам воздух. Комната была пуста, если не считать Дмитрия Ивановича, который стоял у стола, склонившись над кипой бумаг. Он не обернулся сразу, когда Мирослав вошёл. Будто бы давал ему возможность сделать первый шаг, выбрать — говорить или молчать.

— Ты серьёзно намерен менять систему? — спросил он, наконец, медленно поднимая голову.

В его голосе не было насмешки, но не было и ожидания. Он задавал этот вопрос не потому, что не знал ответа, а потому, что хотел услышать, как Мирослав его скажет.

— У меня нет выбора, — ответил тот, проходя чуть глубже в комнату. — Либо я докажу, что прав, либо окажусь не у дел.

Не у дел.

Глупая, мягкая фраза, за которой стояло слишком многое. Мирослав понимал это, и Дмитрий Иванович тоже. Они оба знали, что значит «оказаться не у дел» в это время, в этом месте.

Врач устало выдохнул, откинувшись назад и скрестив руки на груди.

— Хорошо, — произнёс он негромко, но в этом слове прозвучало больше, чем просто согласие. Это был не ответ, а решение. — Если ты уверен, я помогу.

Он смотрел на Мирослава внимательно, оценивающе, словно ещё раз проверяя: понимает ли тот до конца, что делает?

— Но ты должен понимать, что у нас будут враги.

Враги.

Мирослав кивнул, чувствуя, как внутри что-то сжалось. Да, он понимал. Он видел эти взгляды в коридорах, слышал полузадушенные смешки, ощущал невысказанное, но едкое напряжение, которым насыщался воздух всякий раз, когда он проходил мимо коллег.

Он понимал это с самого начала.

Первый союзник есть. Но этого недостаточно.

Он посмотрел на Дмитрия Ивановича — и тот взглянул на него так же, без суеты, без лишних слов.

Это был не просто союз, не просто поддержка. Это была первая линия обороны в войне, которая только начиналась.

* * *

Коридор встретил его тяжёлым воздухом, пропитанным чем-то неуловимо напряжённым. Будто сами стены впитывали взгляды, шёпоты, сомнения, а теперь, когда он проходил мимо, возвращали всё обратно — давяще, недоброжелательно, словно предостерегая.

Врачи расходились медленно, небрежно, но он чувствовал их внимание, их оценку. Одни отворачивались, делая вид, что не замечают его, другие смотрели с холодным равнодушием — именно с тем, которым можно выразить всё: и насмешку, и презрение, и даже слабую тень страха. Но были и те, кто не скрывал своей позиции. Лев Григорьевич, стоявший у окна и закуривавший папиросу, усмехнулся, когда он приблизился. Улыбка его была резка, тонка — отточенное оружие, которым он пользовался искусно.

— Что, Миргородский, хочешь сделать больницу образцовой? — Голос его звучал ровно, без насмешки, но сам вопрос был насмешливым. В нём чувствовался подтекст — ирония над наивностью, холодный скепсис, которым он, казалось, уже заранее подытожил любую попытку изменить хоть что-то. — Забыл, в какой стране живёшь?

Мирослав остановился. Он не повернулся к нему сразу — сначала лишь задержал шаг, едва заметно, как человек, который вдруг вспомнил что-то важное. Потом поднял голову, взглянул на него, и в этом взгляде не было раздражения, но было что-то непоколебимое, что-то такое, от чего взгляд Льва Григорьевича на мгновение сделался менее уверенным.

— Если бы мы все думали так, мы