Кощег - Светлана Алексеевна Кузнецова

да корягам молятся, есть те, кто Кощея и Навь славят. Топчут землю не забывшие кто таков повелитель всего царства Подсолнечного, но чаще попросту задабривают и, сама догадываешься, отнюдь не хлебом али бычком зарезанным. Человеческие жертвы приносят.

Злата кулаки сжала.

— Ты погляди внимательнее на Кощега своего, — посоветовала Ягафья, — лицом молод, а сам сед, как старик столетний. И, скажу я тебе, вовсе не от страха то пережитого. Особенные дети рождаются иной раз в людском племени: Нави завещанные, с нею связанные. Посчастливится, если вырастут: жрецами смогут стать, прошлое и будущее видеть, беду отвращать. Вот только за такими и охотятся почитатели Кощея. Как найдут, выкрадут или выкупят у отца с матерью. Не смотри так, Златушка, родители всякие бывают. Есть и те, кто только рад от такого младенчика избавиться, либо же семеро по лавкам сидят, а есть-то и нечего. Знаю я случай, когда все село вырезали ради мальца такого. По-всякому случается. И невдомек душегубам, что вовсе не радуют они Кощея этими жертвами. Пожалуй, наоборот. Более всего злит его, когда дети погибают раньше срока. Душа у таких озлобляется, в подземное царство спускаясь, даже пламя Вия иной раз бессильно таковую душу очистить. А чем больше озлобленных вновь нарождается, тем больше детей погибает. Бесконечен тот круг. Вот и бьет Кощей собственных последователей там, где только находит, но находить их сложно из царства загробного.

«Вот уж кто точно достоин смерти так эти зло-последователи», — подумала Злата, а Ягафья продолжала:

— Тот, кто сидит в замке белокаменном, и есть такой вот мальчонка, из семьи уведенный да жрецам проданный. Из богатой семьи, да не ко двору он пришелся ни отцу, ни матери.

— Разве бывает такое?

— А то! Когда ребенок седеть в четыре года начал, а к восьми закончил, разное подумать могут, слухи пойдут. Потому, когда явился на двор некто в черное завернутый, продали ему мальца сразу, лишь немного поторговавшись и от самого отпрыска не таясь. Мать еще и прибавила, мол, в семье не без урода и, что желает поскорее забыть какую тварь народила из чрева своего.

— Вот же нелюдь в людском обличии!

— Сама понимаешь, любви ни к родичам, ни ко всему человеческому роду это не прибавило, поскольку если так обошлись родные отец с матерью, то от других и вовсе добра ожидать не стоит. Так и получилось. Потому, лежа на жертвенном камне, малец не возносил молитв светлым богам, не искал утешения, а своих убийц проклинал. Времени у него много было: жрец ведь не одним ударом его убивал, а перерезал жилы на запястьях, затем в круг поганцы подлые вставали и глядели, как жизнь по капле уходит из жертвы. Когда же ослабел малец настолько, что уж и проклинать не выходило, потянулся он мысленно к тому, кому предназначался — к Кощею Бессмертному.

— И тот откликнулся?

Ягафья кивнула.

— То ли из-за того, что одной ногой стоял малец в Нави, то ли потому, что духом силен оказался, а докричался он до Кощея Бессмертного. Тот на краткий миг в Яви возник, вех душегубов изничтожил, а в мальца вдохнул собственную силу. Человеком тот остался, но мощь обрел навскую. Обучил его Кощей, а затем повелел границы чащи хранить и не пускать к людям все то, что после большой войны там бродит. Исправно малец служит, но и про ненависть к роду людскому не забывает. А тут батюшка твой, Горон, хвастун и трус с языком без костей и раздутой гордыней. Не собираешься защищать отца?

Злата головой покачала.

— Все верно сказываешь, бабушка.

— Вот именно… верно. Не распускал бы Горон языка, и беды не случилось бы. Кощей в его сторону не смотрел, нужен ему больно царь с единственным городом-столицей да пятком деревень. Единственной гордости — каменный дворец, скорее терем напоминающий, дедом отстроенный, да вещицы из далеких земель, добытые прадедом.

Раньше полагала Злата, царь Горон дочерями гордится и женой волшебной, но больно быстро тот первых замуж сплавил, а вторую, как выяснилось, подлостью и обманом заполучил, а после в полоне держал. Права Ягафья: хвастун и трус.

— Как оборванку какую собирали, будто не царевну на подвиг провожали, а выгоняли дурнушку от деревни к деревне шляться, прося подаяния, — зло проговорила Ягафья. — И сапоги поношены, и куртенка потерта. Дали то, чего не жалко, как и саму тебя не жаль. Откупились, мрази проклятые, тьфу!

— Я, пожалуй, и сама оставаться там не хотела, — проронила Злата и подумала, что людей хороших знает много больше, чем плохих. Ну не повезло ей с батюшкой — бывает. Кощеева наместника вовсе продали. А у нее сестры остались.

— Вот и случилось, чего уж случилось. Но ты не кручинься. Соберу я тебя в дорогу. Возьми для начала, — с этими словами выудила Ягафья из складок юбки безразмерной шкатулку. Маленькую-маленькую, резную, лалами украшенную. — Гляди, — ажурная крышечка легко отворилась. — Перстенек то непростой. Только и нужно трижды до Кощея камнем дотронуться и сказать слова заветные, уснет он и вовек не проснется. Вряд ли помрет, но и не очнется, коли никто не разбудит. А будить-то и некому: слуги да пленники сами разбегутся, а никто иной до замка попросту не пойдет. Никому не нужен злодей проклятый.

Злата нахмурилась.

— Чай нечестным считаешь? Эх, девица… — Ягафья погладила ее по волосам, как в детстве. Злате тогда всех тварей живых жаль было. Даже кур и кроликов есть отказывалась. — Там, где с помощью меча правды не добиться, следует побеждать хитростью. Не отказывайся.

* * *

Кощег сидел на завалинке и гладил хозяйского кота по кличке Баюн: огромного дымчатого красавца с настолько длинной шерстью, что казалось пузо кота волочится по земле, а хвостом тот следы заметает. Баюн ласки обычно не терпел, к пришлым не подходил близко, а уж чтобы сам на руки полез — Злата такого не видела. Ее саму Ягафьин кот скорее терпел. К Кощегу же он льнул. Если прислушаться, легко удавалось разобрать мурчание.

— Ты уже встал?

— Захотелось полюбоваться вечерней зорькой.

Злата кивнула, встала привалившись спиной к теплому срубу. Закат уж отгремел, но небо оставалось высоким и ясным, с рябью мелких облачков у виднокрая.

— Я поблагодарить хотел, — сказал Кощег.

— Меня? — Злата фыркнула. — Да ты, видать, потешиться решил. Я ведь тебя и ранила.

— А потом сгинуть не позволила,