Моя чужая новая жизнь - Anestezya

А что, зачётно получилось. Шнайдер ещё пару дней ходил, шуганно поглядывая на своего «поклонника». А учитывая кому он был обязан этим безобразием, мне тоже перепадали горячие взгляды.

— Не надо было тебе связываться с ним, — Фридхельм нахмурился, перехватив очередной взгляд, в котором явно читалось обещание отомстить. — Ты же знаешь, Шнайдер злопамятный.

— Он не осмелится мне ничего сделать, — если конечно не полный и безнадежный идиот. — К тому же у меня есть ты. Будешь меня защищать.

— Ты до сих пор не сказала, на что вы тогда играли, — тьфу ты, я уже думала, мы проехали эту тему. — И парни ничего толком не говорят.

— А, это, — я пыталась придумать на скорую руку более-менее приличную отмазку. — По-моему, нужно было сделать какую-то гадость Вильгельму. Честно говоря, уже и не помню, что именно.

— Всё же будь осторожнее, — нахмурился Фридхельм, глядя, как Шнайдер что-то втирает Бартелю. Несколько дней я настороженно ждала каких-нибудь пакостей, но всё было тихо. Вскоре вообще стало не до того. Кребс принес ворох писем. Парни радостно кинулись разрезать конвертики. Мне тоже перепало письмецо от Чарли. Надо будет успокоить её, что у нас всё относительно в порядке.

— Проклятые ублюдки! — что там опять случилось?

— Как они посмели подло бомбить мирных жителей?

Да неужто у кого-то открылись глазоньки на своих соотечественников? Хотя вряд ли. Это наверное британцы жахнули по Берлину.

— Мать пишет, что они едва успели выбраться из горящего дома, — потрясённо рассказывал Шнайдер. — А сигнал о воздушном налёте раздался уже позже. Моего дома больше нет…

Крейцер отложил письмо и уронил лицо в сложенные ладони.

— Альма, жена моего брата бежала с детьми в убежище, — глухо заговорил он. — Они не успели добраться. Боже, Хельге было всего пять, а Фриц ещё даже не ходил…

Я пыталась найти внутри привычно-убедительное, что они сами во всем виноваты, что от их бомб погибли миллионы, что их танки сметают города и села. Сколько из них жалели о том, что забирали чужие жизни? Ну хотя бы раз… Но обжигающе-горькая жалость, наплевав на мои заслоны, остро теснила сердце. Мужчины, женщины, дети — законопослушные граждане своей страны, многие из них ведь даже не подозревали о том, что делают с пленными в лагерях. Они ведь тоже по сути ни в чём не повинные жертвы войны.

— Мой брат! — взвыл Хайе и протянул письмо Касперу. — Посмотри, может, здесь какая-то ошибка. Я не верю, что он погиб. Ведь пару недель назад он писал, что они как и мы сидят в окопах под Киевом.

Каспер пробежался по листку глазами и с сожалением посмотрел на товарища:

— Ошибки нет, — он сжал плечо окончательно поникшего Хайе. — Крепись, дружище.

Я поискала глазами Фридхельма и, заметив в его руках конверт, осторожно спросила:

— Твои родители не пострадали от обстрела?

— Мама пишет, что на этот раз всё обошлось. Отец же теперь важная партийная шишка. Как только объявили тревогу, их отвезли в особо комфортное убежище.

Вильгельм отложил недочитанное письмо и окинул взглядом своих подопечных.

— Я сочувствую всем, кто потерял близких, — сдержанно начал он. — И прошу вас проявить мужество. Мы должны держаться несмотря ни на что и собрать все силы для борьбы с врагом, который оказался сильнее, чем мы думали. Фюрер верит в нас, и мы не подведём свою страну.

Вот оно то, к чему я наверное никогда не привыкну. Я отошла в сторону не в силах больше притворяться фанатиком-патриотом. Ведь самое страшное, что они действительно верят в то, что творят правое дело. Снова зашевелились сомнения, правильное ли решение я приняла, оставаясь среди них. Вот странно… По большому счёту я ненавижу всех, кто причастен к этой войне. Всех, кроме вот этих чудиков. Что это? Лицемерие по системе двойных стандартов? Или я продолжаю мыслить по меркам своего времени, когда воспоминания о второй мировой поблекли, оставаясь всего лишь цифрами из учебников истории? Я тихонько вышла на улицу и наткнулась на Коха.

— Эй, ты чего?

Он что, плачет? Но ведь его родные живут в деревне, а их вроде никогда не бомбили.

— Мать пишет, что соседские дети подхватили корь, а наша Эльза частенько играла с ними, — его плечи мелко затряслись. — Доктор приехал слишком поздно…

— Иди сюда, — позабыв о недавних метаниях, я обняла его.

Никогда не умела найти нужных слов, чтобы утешить в таких случаях, да и что тут скажешь? Услышав, что кто-то вышел, Кох отодвинулся. Фридхельм правда ничего не сказал. Итак понятно, что мы не предаёмся внезапной страсти.

— Ты так ничего и не знаешь об отце? — осторожно спросил он, дождавшись, пока Кох зайдёт внутрь. — Может быть, всё-таки напишешь ему?

Я понимала, что он хотел сказать. В такие смутные времена семейные драмы отходят на второй план, а сердце очищается от мелких обид, когда понимаешь, что можешь в любой момент лишиться своих близких.

— Может быть и напишу.

Он просто не поймёт, если я заявлю, что не хочу ничего слышать о родном отце, или опять начнёт додумывать, что там да как. Я усмехнулась, подумав о своём настоящем папашке. Почему-то я уверена, что у него всё хорошо. Во всяком случае намного получше, чем сейчас у меня.

— Он должен тобой гордиться. Я не знаю вторую такую девушку, которая бы не расклеилась после того, сколько тебе пришлось пережить.

— Скажешь тоже. Не такая уж я смелая, как ты думаешь.

— Я думаю, ты гораздо сильнее, чем многие из нас, — тихо пробормотал он куда-то в мою макушку. — Большинство пришли на фронт, ослеплённые обещаниями каких-то благ или идеями. Ты же смотришь на войну другими глазами, а на это требуется куда больше мужества. Сражаться, не веря в победу.

— Фридхельм… — я повернулась, снова пытаясь рассмотреть в глубине его глаз нужный ответ. — Ты ведь тоже против этой войны…

— Тш-ш-ш, — его губы мягко скользнули по моей щеке, коснулись чувствительного участка за ухом. — И ты, и я выполним свой долг, — он прижал меня ещё ближе. — Можно не одобрять политику, но