Инженер Петра Великого 9 - Виктор Гросов

Петр подошел вплотную, и казак невольно попятился.

— Моя «птица» видит далеко. Сколько вас там было? Говори, — тихо сказал Государь.

Запорожец молчал, опустив глаза.

— Ты думал, мы глупцы? — Петр шагнул еще ближе, заставляя казака почти прижаться к опоре шатра. — Думал, можно прийти на нашу землю, резать моих людей и остаться безнаказанным? Кто надоумил на это? Гетман? Мазепа предал меня? Предатель!

— Не смей… — прохрипел Гордиенко, но голос его сорвался.

— Не сметь⁈ — в голосе Петра зазвенел металл. Он сжал кулаки. — Говори, собака! Куда вы идете? Что вам приказано делать в Игнатовском?

Слова «приказано» и «Игнатовском» он выплюнул с такой яростью, что казак вздрогнул. Страх отчаянно боролся с фанатизмом. Загнанный в угол, он вдруг вскинул голову с искаженным лицом. Это была уже истерика смертника.

— Думаешь, успеешь, царь⁈ — сорвался он на визг. — Пока ты доберешься, от твоего Игнатовского останется пепел! А твой щенок-царевич… мы с него живьем шкуру спустим! И повесим над воротами! Чтобы все видели, каков конец ждет антихристово племя!

Петр ударил. Коротко, по-солдатски, вложив в удар ярость и боль. Казак свалился на ковер.

— Увести, — бросил Петр преображенцам, тяжело дыша и потирая сбитые костяшки пальцев. — В колодки. И чтобы не сдох до моего суда.

Он стоял посреди шатра — огромный, страшный в своем горе и ярости. Теперь угроза перестала быть абстрактной стратегической задачей. У нее появилось лицо его сына, которого он только-только начал узнавать и, может быть, даже любить. Эта личная боль делала его беспощадным, превращая войну за Империю в войну за собственного ребенка.

Вечер опустился на лагерь. Приведенная в боевую готовность армия замерла в недоумении. И пока солдаты чистили оружие, а офицеры вполголоса обсуждали возможный поход на Крым, либо на север, к Петербурху.

Но приказа пока еще не было.

Государь сел на стул и прижал ладонь ко лбу. Ярость выгорела, оставила после себя свинцовую усталость. Уронив голову на руки, он сидел за столом, и сейчас передо мной был не всесильный император, а просто отец, раздавленный страхом за своего ребенка. Это было так не обычно, что мне хотелось оставить его одного, исчезнуть. Я даже сделал шаг по направлению к выходу, но он вдруг заговорил.

— Докладывай, — глухо произнес он, не поднимая головы. — Что там с турками? Забыл уже про них со всей этой кутерьмой.

Я секунду помедлил, а после выложил на стол итоговый протокол, подписанный в Сороке. Докладывал коротко, без дипломатических кружев, перечисляя пункты как в отчете. Азов и Таганрог — наши. Молдавия и Валахия — под нашим протекторатом. Крымское ханство получает «вольность». Петр изредка хмурил брови; на фоне нависшей над Игнатовским угрозы все это казалось мелочами. Но когда я дошел до последнего пункта, он вскинул голову.

— Запрет на перемещение европейских товаров через русские земли, — закончил я.

— Что⁈ — он вскочил так резко, что опрокинул стул. — Ты в своем уме, барон⁈ Я давал тебе волю приумножать славу и богатство Империи, а не раздавать наши доходы туркам! Ты лишил казну верного барыша! Зачем⁈

Его возмущение было понятно: так гневается архитектор, всю жизнь пробивавший окно к торговым путям, когда лучший ученик вдруг заколачивает это окно. Я был готов к этой вспышке. Уж сколько раз я прокручивал реакцию на этот пункт.

— Щелкалова зови! — приказал я адъютанту.

Дьяк появился через минуту, сжимая в руках пухлый кожаный портфель.

— Позволь, Государь, — сказал я. — Не я, а цифры ответят. Господин дьяк, доложите Его Величеству расчеты, что мы с вами готовили.

Щелкалов, с опаской покосившись на Государя, разложил на столе свои бумаги.

— Ваше Величество, дозвольте пояснить, — заявил он деловым голосом. — По имеющимся данным за прошлый год, прямые пошлины от перемещения персидских товаров составили триста двенадцать тысяч ефимков. Сумма немалая. Однако, по донесениям наших людей в Амстердаме, общая прибыль голландских и английских компаний на этом же товаре, проданном в Европе, превысила четыре миллиона. Мы получаем крохи, Государь. Они — все остальное.

Петр уставился в столбцы цифр.

— Мы закрываем северный путь, — подхватил я мысль. — Весь поток шелка, пряностей, всего, что везут с Востока, пойдет через земли Порты.

— И вся прибыль — им же! — не унимался Петр, хотя в его голосе уже не было прежней ярости.

— Вся прибыль — им. И вся власть над Европой — тоже им, — спокойно поправил я. — Теперь любой французский или австрийский купец за разрешением на провоз товара будет кланяться не нашему приказному, а их паше. Турки смогут душить их пошлинами, диктовать любые условия. Мы даем им в руки финансовую удавку, которую они с радостью накинут на шею своим «друзьям» в Вене и Париже. Теряя рубль сегодня, мы заставляем нашего врага завтра потерять сто. И главное, — я посмотрел ему прямо в глаза, — мы покупаем их нейтралитет. Пока они считают барыши, им будет не до войны с нами. Мы получаем мир на юге на десятилетия. Надежный, скрепленный не бумагой, а золотом. И еще, — я позволил себе полуулыбку, — уверен что среди наших бояр найдутся дельцы, которые займут место иноземцев и сами начнут торговлю с персами, без пригляда немцев.

На его лице гнев медленно сменялся пристальным вниманием. В его глазах уступка превращалась в дерзкую, многоходовую комбинацию. Тяжело опустившись на уцелевший стул, он долго молчал, постукивая пальцами по столу.

— Ну и змей же ты, Петр Алексеич… — наконец выдохнул он, в его голосе прозвучало нечто похожее на восхищение. — Я посылал тебя отвоевать кусок земли, а ты принес мне в зубах гораздо больше. Твоя правда… но если твой хитрый мир развалится… — он покачал головой.

Он принял мою логику, однако что-то в нем — душа завоевателя — не могло до конца смириться с тем, что победа «куплена», а не взята силой.

— Ладно, с этим покончено. — Он махнул рукой Щелкалову, давая знак удалиться. — Теперь главное. Что предложишь? Бросить Крым и бежать на север — потерять лицо и плоды победы, ведь Крымский хан, как узнает о своей «свободе» тут же ударит в спину. Остаться здесь