Инженер Петра Великого 9 - Виктор Гросов

— Выход один, Государь, — сказал я после долгой паузы. — Разделить силы.

Подойдя к карте, я очертил пальцем наш лагерь.

— Ты остаешься здесь с основной армией. Завершаешь кампанию. Совершаешь свой бросок к Крыму, показываешь силу, принуждаешь хана к миру. Ты приковываешь к себе внимание и турок, и всей Европы. Ты становишься молотом, который закрепит нашу победу на юге.

— А Игнатовское? — глухо спросил он.

— А я направлюсь на север. — Я посмотрел ему в глаза. — Дай мне летучий корпус. Лучшую кавалерию, преображенцев. Я должен опередить их, добраться до Игнатовского раньше врагов.

Он долго молчал, обдумывая этот рискованный план.

— Твоя правда, — наконец произнес он. — Иного пути нет. Я прикую турок здесь. А ты… ты пойдешь спасать моего сына.

Снаружи вступила в свои права ночь.

— Прогуляемся, — произнес он глухо, не глядя на меня. — Засиделся. Душно тут.

Без свиты и без охраны мы вышли из шатра в прохладную степь — просто два человека, бредущие по притихшему лагерю к темной полосе реки. У костров сидели солдаты; их тихий говор, смех, звуки мызыки звучали приветом из другого, мирного мира, которому грозило скорое разрушение. Заложив руки за спину, Петр молчал, и я не нарушал этой тишины.

Мы остановились у самой воды. Река несла свои темные воды, в которых дрожали редкие звезды.

— Значит, гонка, — наконец произнес он, глядя не на меня, а на воду. — Ты — на север, я — на юг. Хороший план. Только бежать тебе не на чем. Драгуны — да. Но против регулярной пехоты, если нарвешься, они долго не продержатся.

— Прорвемся, Государь, — ответил я. — Главное — скорость.

— Скорость… — он усмехнулся без веселья. — Твои «Бурлаки» бы пригодились. И «птица» твоя… да только они здесь нужнее. Турка пугать да по степи обозы таскать.

Он был прав. «Бурлаки» и «Катрина» слишком медлительны для гонки, а отдавать единственный гибридный дирижабль, свой главный козырь в предстоящей крымской партии, он не мог. Я и не просил.

Снова повисла тишина, которую нарушал лишь плеск воды и далекое ржание коней.

— На всем пути следования, — устало заявил он, — отсюда и до Игнатовского — даю тебе власть чрезвычайную.

Он говорил, а я слушал, как рождается на свет указ. Право реквизировать фураж и лошадей. Право судить и карать. Право командовать любым губернатором и воеводой.

Я даже начал напрягаться, не слишком ли часто он мне дает такие полномочия. С другой стороны, я и задачи выполнять должен не простые.

— … и любой, кто ослушается, — закончил он жестко, — ответит передо мной головой. Понял?

— Так точно, Государь.

Он повернулся ко мне. В полумраке его лицо казалось высеченным из камня.

— Спаси его, Петр Алексеевич, — тихо сказал он, и впервые в его голосе прозвучала отцовская боль. — Он… он только начал понимать. Мы только-только… — Петр осекся, не в силах или не желая облекать в слова то хрупкое, что начало зарождаться между ним и сыном. — Спаси их всех. Игнатовское. Мастеров. Все, что мы с тобой… построили.

Я молчал. Да и какие слова здесь уместны? Я просто смотрел на этого огромного человека. Никогда не думал, что проникнусь такой симпатией к этой исторической личности. И это с учетом того, насколько я уважаю его как Государя. Великий — не зря он так вошел в историю.

— Я справлюсь, Государь. Или умру, — просто сказал я.

— Не смей умирать, — отрезал он. — Ты мне еще живой нужен.

Он повернулся и протянул мне руку, я крепко ее пожал. В этом рукопожатии был безмолвный договор двух союзников.

— Теперь иди, — сказал он, отворачиваясь к реке. — У тебя мало времени.

Я развернулся и пошел обратно к шатру, не оглядываясь. Один из нас, Молот, остался на юге, чтобы сокрушить внешнего врага и прикрыть тыл. Другой, Наковальня, устремлялся на север, чтобы принять самый внутренний удар. Вот такой парадокс.

Глава 2

Рассвет над Перекопом выдался хмурым и суматошным. Вместо долгих сборов и прощальных речей — лихорадочная, организованная спешка под эхо отданных ночью приказов. Мой летучий корпус — две тысячи лучших драгун и сотня игнатовских преображенцев — уже замер в строю живой стальной рекой, готовой к броску. Нетерпеливо переступали с ноги на ногу лошади, выдыхая облачка пара; драгуны молча проверяли подпруги; офицеры вполголоса отдавали последние распоряжения. Каждый в этом строю нутром чуял, что это не обычный поход, своеобразная гонка наперегонки со смертью.

У входа в штабной шатер я застал Государя. Он машинально теребил пальцами медную пуговицу на мундире, и смотрел на север, туда, куда нам предстояло уйти. Он явно не спал ночью. Однако в напряженно сведенных бровях не было и намека на слабость. Он был готов к своей части работы.

— С Богом, Петр Алексеевич, — произнес он, не оборачиваясь.

Я уже хотел ответить, попрощаться и сесть в седло, как из полумрака шатра шагнула еще одна фигура: Анри Дюпре. Француз выглядел так, словно не спал неделю — камзол помят, под глазами круги, — но держался с несгибаемым достоинством человека, идущего ва-банк. Проигнорировав меня, он сделал несколько быстрых шагов и, склонив голову, остановился перед императором.

— Ваше Величество, — его русский стал намного лучше, — дозвольте обратиться с дерзновенной просьбой.

Петр медленно повернулся. В его взгляде читалось выжидательное внимание.

— Говори, франк.

— Прошу вас, Государь, отпустите меня на север с генералом Смирновым, — Дюпре выпрямился, глядя на Петра. — Враг, что идет на Игнатовское, — он европеец. Будь то швед, австрияк или сам дьявол в немецком мундире, он мыслит так, как учили мыслить меня. Его логика — геометрия Вобана и хитрость версальского двора. Я смогу предугадать его шаги, понять его замысел там, где русский человек увидит всего лишь бессмысленное варварство. Я буду полезнее там, Государь. Полезнее, чем здесь, ожидая осады, исход которой предрешен вашими пушками.

Дюпре замолчал. В наступившей тишине его слова звенели безупречной логикой делового предложения от специалиста, знающего себе цену. Он предлагал в качестве оружия свой мозг. Несколько долгих секунд Петр буравил его взглядом, затем перевел его на меня. Я не произнес ни слова — только