Леонид. Время выбора - Виктор Коллингвуд

Он говорил, улыбался, шутил, а я смотрел на него и не мог отделаться от ледяной, душащей мысли. Я знал, что этому обаятельному, полному жизни и планов человеку осталось жить меньше года. Знал, что его убьют здесь, в Ленинграде, в коридорах Смольного. Как там была фамилия его убийцы — Иванов? Петров? Не помню… Простая какая-то, не запоминающаяся.

Что делать с этим знанием? Рассказать ему прямо сейчас, здесь, под хрустальными люстрами Большого театра? Он примет меня за сумасшедшего. Доложить Сталину? Но как? На каком основании? 'Мне приснилось что Сергея Мироновича пристрелили? Смешно. Анонимный донос в НКВД? Это будет выглядеть как грязная провокация, попытка ввязаться в игру, правил которой я до конца не понимаю.

Я стоял рядом с ним, улыбался, кивал, а сам чувствовал себя так, будто на моих глазах человек, которого я мог бы спасти, медленно идет к краю пропасти, а я не могу ни крикнуть, ни протянуть ему руку. Любое неосторожное движение — и я полечу в эту пропасть вместе с ним.

* * *

Дни съезда текли в строгом, ритуальном порядке. Утром и днем — официальные заседания, наполненные громом аплодисментов и бесконечными славословиями. С отчетными докладами выступили Сталин, Молотов, Каганович. Они рисовали величественную картину превращения лапотной России в могучую индустриальную державу. Говорили о сотнях новых заводов-гигантов, о победе колхозного строя, об окончательном разгроме всех врагов и оппортунистов. Каждая цифра, каждый тезис встречался бурной, заранее срежиссированной овацией. Делегаты вскакивали с мест, скандируя «Слава великому Сталину!», и я, вместе со всеми, тоже поднимался и хлопал, чувствуя себя участником грандиозного, но абсолютно фальшивого спектакля.

Особенно тяжелое впечатление производили выступления «раскаявшихся» вождей вчерашних оппозиций. Один за другим на трибуну поднимались Бухарин, Зиновьев, Каменев, Рыков — люди, чьи имена когда-то гремели наравне с ленинским. И они, глядя в зал пустыми глазами, произносили ритуальные слова унизительного самобичевания. Они каялись в своих «ошибках», «уклонах», клеймили собственное прошлое, вовсю превозносили гениальность и прозорливость Сталина, единственного верного ученика Ленина. Не знаю, какое впечатление производили они на делегатов, а я не верил ни единому слову. Это был политический театр, призванный продемонстрировать полное и безоговорочное подчинение «вождей» всех рангов воле одного человека.

Но когда заканчивались официальные заседания и партийная масса растекалась по кулуарам, по коридорам гостиниц «Националь» и «Метрополь», начиналась другая, невидимая жизнь. Фасад показного единства трескался, и в щели пробивался ледяной сквозняк затаенного, глухого недовольства.

Вполголоса, оглядываясь, делегаты обсуждали реальное, а не газетное положение дел в деревне, вспоминали о «перегибах» и жестокостях коллективизации, с горькой иронией передавали друг другу очередные примеры непомерного восхваления Сталина. Газетой «Правда» уже года три как заведовал Мехлис, и панегирики главного партийного органа в адрес Вождя уже приобретали характер натурального культа. В этих разговорах глухая тоска по старым, более демократичным партийным временам отчетливо перемежалась с вспышками открытого протеста.

Особенно запомнился один вечер, в прокуренном холле гостиницы «Националь». Я стоял в стороне, разговаривая с кем-то из аппарата, но невольно услышал обрывки разговора из кружка делегатов, собравшихся у окна. Это были хозяйственники, секретари из промышленных областей, люди земли.

— … зато газеты почитаешь, так мы уже в раю живем, — с горькой усмешкой говорил один, коренастый, седой, с лицом, изрезанным морщинами. — А ты в Рязань приедь. В городе, на карточки, шаром покати. Масла нет, мяса — с прошлого года не видели.

— У нас в Иваново то же самое, — подхватил второй, помоложе. — Червонец-то издох, товарищи. Превратился обратно в совзнак. Вроде и деньги у рабочего на руках есть, а купить на них нечего. Промтоваров нет. На рынке цены такие, что страшно подходить. Торгсин процветает, спекулянты жируют.

— А куда деваться? — вздохнул третий, самый пожилой. — На деревню надавили так, что она дышать перестала, вот город и посыпался. Заводы строим, это да. А кто на этих заводах работать будет, если его кормить нечем? Все по одному лекалу, по одной команде. Не вздохнуть, не повернуться. Обо всем один человек думает, остальные ему в рот смотрят…

Они замолчали, заметив мой взгляд, и кружок торопливо, как по команде, распался. Но этих нескольких фраз, брошенных вполголоса, было достаточно.

В перерыве между заседаниями, в густом, шумном людском водовороте, заполнившем Георгиевский зал Кремля, я намеренно искал глазами Мельникова. Он стоял в группе крепких, уверенных в себе мужчин — секретарей областных комитетов, настоящих «хозяев» своих регионов. Я подошел.

— Петр Богданович, приветствую.

— А, Леонид Ильич! — он обрадованно пожал мне руку. — А мы тут как раз о делах насущных. Позволь представить: товарищи с Урала, из Сибири.

Я обменялся рукопожатиями. Разговор, как и везде в кулуарах, вертелся вокруг главной, волновавшей всех темы, — нет, не доклада Молотова, а эпопеи «Челюскина».

— Читали сегодня? — басил коренастый уралец. — Снова сжатие было. Пишут, треснуло несколько шпангоутов. Ужас! А ведь там женщины, ребенок… Леонид Ильич, — повернулся он ко мне, видимо — как к представителю высшей власти, — вот вы у нас человек, близкий к авиации. Скажите как специалист, по-честному. Если, не дай бог, их раздавит… У нас есть шанс спасти их самолетами? Это же Чукотка, полярная ночь…

Все взгляды устремились на меня, ожидая почти пророчества.

— Шанс есть, — ответил я твердо. — Дело конечно непростое. Но главное — не техника, а люди. Я лично знаю летчиков, которые готовятся к этой операции — Ляпидевского, Леваневского. Это лучшие пилоты в мире. Если понадобится, они сядут на льдину размером с этот коридор. Поверьте, они вывезут всех!

Все бросились обсуждать достижения и возможности наших полярных летчиков. Воспользовавшись моментом, я отвел Мельникова в сторону, к одной из колонн. Его лицо, только что бывшее оживленным, стало мрачным и озабоченным.

— Что-то случилось, Петр Богданович? — спросил я тихо.

— Случилось, — он понизил голос, хотя вокруг гудела толпа. — Ко мне подходили, Леонид. Осторожно, с намеками. Из «стариков».

Я понял, о ком он.

— Что хотели?

— Говорили, что Сталин «забронзовел». Вся власть в одних руках. Что коллективизация проведена с чудовищной жестокостью, деревня на грани. Что нужен «свежая струя», нужно «вернуться к ленинским нормам». Осторожно так, издалека, намекали на Кирова. Что он мягче, ближе к людям, что