Леонид. Время выбора - Виктор Коллингвуд

Он замолчал, глядя на меня в упор.

— Зондировали, в общем, и смотрели мою реакцию. Я сделал вид, что ничего не понял, сослался на дела. И вот теперь не знаю что и думать. Леня, это же смертельно опасно. Куда они лезут?

Я слушал, и у меня холодело внутри. Я-то думал, что недовольство — это просто кухонные разговоры, тихий ропот. А оно, оказывается, уже обретало контуры настоящего, пусть и робкого, заговора. «Заговор секретарей обкомов», о котором я читал когда-то в учебниках истории, разворачивался прямо здесь, на моих глазах.

— Они что, всерьез верят, что могут его сместить? — спросил я, все еще не веря в реальность происходящего. Я-то думал, что Сталин сидит в своем кресле крепче, чем эти гранитные колонны.

— Верят, — мрачно кивнул Мельников. — Думают, что если на голосовании в ЦК против него дружно проголосует большинство, он подчинится воле партии. Наивные… — Он помолчал. — Я потому и беспокоюсь, Леонид. На кого ставить? Эти ведь, если проиграют, потянут за собой всех, кто хоть слово сказал, хоть косо посмотрел. А если выиграют…

— Они не выиграют, — отрезал я с абсолютной уверенностью. — Сталин — это не тот человек, который подчиняется голосованию. Он сам — партия. Держись от них как можно дальше, Петр. На километр. Любой контакт, любой разговор может стоить тебе головы. И мне тоже!

Он кивнул, и в его глазах я увидел холодную решимость человека, сделавшего окончательный выбор. Мы оба понимали, что этот съезд — не только триумф победителей, но и последняя развилка. И те, кто сейчас сворачивал не на ту дорогу, были обречены докатить по ней до Колымы.

Мы расстались, а я еще долго думал о случившемся. Такие разговоры в кулуарах съезда меня, признаться, ошеломили. Вот уж не думал, что у Сталина настолько шаткие позиции! До этого я всегда считал, что с 30–31 года Сталин был практически полным хозяином партии. Ан нет: оппозиция ему существовала, и пыталась организоваться. А ведь Сталин предпринял немало для того, чтобы добиться лояльности партийных функционеров! Не так давно — года два назад — отменили «партмаксимум» — ограничения зарплаты партийцев. Никто из них не мог получать зарплату более чем в 300 рублей, но не более чем 150% от средней зарплаты в учреждении или отрасли. Плюс спецраспределители. Но партийцы все равно недовольны. И их можно было понять.

Во-первых, они, конечно, жили хорошо, но «хорошо» лишь относительно совсем уж невысокого уровня остальных советских граждан. Во-вторых, многие рассчитывали на большее. Много большее! И в недовольных шептаниях в кулуарах съезда отчетливо проступало разочарование тех, кто вскочил в социальный лифт и вдруг обнаружил, что он везет всего лишь на следующий этаж, а иногда — вообще в соседнее помещение за стенку!

* * *

Наконец, наступил день выборов нового состава Центрального Комитета. Процедура была обставлена со всей возможной торжественностью и видимостью демократичности. В одном из боковых залов были установлены длинные столы, покрытые красным сукном, за которыми члены мандатной комиссии выдавали делегатам под роспись тяжелые, отпечатанные на плотной бумаге бюллетени. Это был длинный, как простыня, лист с сотнями фамилий, расположенных строго по алфавиту.

Рядом, вдоль стены, стояло несколько кабинок для голосования — простых, сколоченных из крашеной фанеры будок, занавешенных кумачом. Официально каждый делегат должен был зайти туда, чтобы в тайне, наедине со своей партийной совестью, вычеркнуть из списка тех, кого он не считает достойным войти в высший орган партии. После этого бюллетень следовало опустить в массивную, опечатанную сургучом урну, над которой строго взирали члены счетной комиссии.

Все знали, что список кандидатов уже давно утвержден на самом верху, и любое отклонение от него — непозволительная дерзость, афронт в адрес Политбюро. Большинство делегатов, особенно молодые карьеристы, даже не заходили в кабинки. Они брали бюллетень и, не задерживаясь, демонстративно опускали его в урну нетронутым, показывая свою стопроцентную лояльность. Но именно в кабинках, в этой короткой, иллюзорной тайне, и должна была решиться скрытая драма этого съезда.

Результаты тайного голосования в ЦК должны были огласить на вечернем заседании. Весь день в кулуарах царило лихорадочное, почти истерическое возбуждение. Делегаты сбивались в кучки, шептались, передавали друг другу слухи, один фантастичнее другого. Главный из них, который с утра уже облетел весь съезд, был ошеломляющим: «Против Сталина подано больше двухсот голосов! А за Кирова — почти все!» В это невозможно было поверить, но глаза людей горели надеждой. Казалось, вот-вот должно было произойти нечто невероятное, поворотное.

Когда члены счетной комиссии наконец вышли на трибуну, в зале повисла мертвая тишина. Председатель, бледный, с дрожащими руками, сухим, бесцветным голосом зачитал протокол. Имя за именем. Наконец, он дошел до главного.

— … Киров, Сергей Миронович. «За» — все. «Против» — три.

По залу пронесся одобрительный, но какой-то сдержанный гул. Все ждали.

— … Сталин, Иосиф Виссарионович. «За» — все. «Против» — три.

И в этот момент случилось странное. Вместо ожидаемой бурной, громоподобной овации зал ответил короткими, жидкими, почти недоуменными аплодисментами, которые тут же захлебнулись в неловкой тишине. Все всё поняли. Фальсификация была настолько грубой, откровенной и бесстыдной, что вызвала у сотен людей в зале не страх, а шок и глухое, бессильное негодование. «Как это могло получиться?», «Я сам видел пачки бюллетеней!», «Они просто уничтожили голоса!» — пронесся по рядам возмущенный шепот.

Я смотрел на побагровевшее лицо Кагановича в президиуме, на каменное, ничего не выражающее лицо Сталина, и с ледяной ясностью осознавал, что сейчас, в эту самую минуту, решается судьба не только этого съезда, но и всей страны на годы вперед. Этот съезд не станет «съездом победителей». Нет, он станет «съездом расстрелянных». Сталин не простит им этого унижения. Никому и никогда. А начнется все со смерти Кирова.

Нужно было действовать. Немедленно.

Той ночью я спал плохо. Просыпался несколько раз от ощущения тяжести и необъяснимой тревоги. А под утро мне приснился кошмар, короткий и до ужаса отчетливый. Я видел залитый светом кабинет и Николая Ивановича Ежова. Он сидел за огромным столом и с невероятной, какой-то механической быстротой подписывал лежавшие перед ним длинные списки, не читая, размашисто ставя свою подпись — «Ежов», «Ежов», «Ежов»… И с каждым росчерком пера мне становилось все холоднее. Я проснулся в холодном поту. Имя «Николай» почему-то не выходило из головы. Николай Иванович… Николай…

И тут, как удар молнии, в мозгу вспыхнула, вынырнув из глубин памяти, другая, почти забытая