Ад поднебесный - Артур Конан Дойль

прежде чем аэроплан исчез из поля зрения и скрылся в пучине облаков, он неожиданно резко, рывками устремился вертикально вверх. «Я бы никогда не поверил, что такое возможно, — говорит доктор, — если бы не видел этого своими глазами». И Бакстера больше никто не видел. <…>

А затем погиб Хей.

В обществе пошли пересуды, а желтая пресса принялась потешаться над «небом с привидениями», «злыми духами поднебесья»… И ни один человек даже не попытался вникнуть в суть явления. А факты между тем таковы: Хей Коннор удачно спланировал с огромной высоты, но, оказавшись на земле, так и не смог выбраться из кабины — умер прямо за штурвалом аэроплана. Возникает вопрос: отчего? Врачи твердят, будто виновно больное сердце. Но это неправда! Сердце Коннора было здоровее моего. К тому же известно ли вам, что рассказал Винаблз, единственный человек, бывший рядом с авиатором, когда тот умирал? А Винаблз, между прочим, сообщил, что Коннор, невредимый телесно, весь трясся от страха и лицо было исковеркано гримасой ужаса. И умирая, несчастный смог выговорить лишь одно-единственное слово: нечто вроде «чудовищно…».

Следствие не смогло понять смысл сказанного (точнее, пересказанного случайным свидетелем), а я смог. Чудовища! Вот что пытался сказать нам всем несчастный Гарри Хей Коннор.

Винаблз абсолютно прав. Его собеседника в самом деле убил невыразимый ужас.

А взять другую историю — с головой Миртла. Неужели в это можно поверить? Неужели люди в здравом уме могут допускать мысль, будто в результате падения с большой высоты сила удара способна напрочь уничтожить голову человека? При том, что само туловище остается более или менее целым. Быть может, теоретически — выслушал я как-то раз одну «анатомическую теорию» — такое и возможно (если у теоретика голова настолько мягче тела), но только я никогда не поверю, будто подобное случилось с Миртлом.

А как насчет маслянистого слоя, покрывавшего его одежду? Кто-то ведь заметил во время следствия, что вся она была скользкая от жира. И вот парадокс: ни один человек над этим даже не задумался. <…> Сам я трижды залетал высоко (но, видимо, недостаточно высоко) и всякий раз брал с собой ружье, заряженное картечью, над чем так потешался Дейнджерфилд. Теперь у меня есть новый легкий моноплан «Поль Вероне» со стасемидесятипятисильным двигателем «Робур», и вскоре я с легкостью доберусь до тридцати тысяч футов. Возьму прицел на рекорд. Может быть, и ружье придется брать на прицел, а то и вовсе стрелять. <…>

Я не случайно выбрал для своего полета моноплан «Поль Вероне». Это идеальная машина для такого серьезного дела, Бомон уже давно это доказал. Прежде всего, она хорошо переносит высокую влажность, а судя по тому, какая стоит погода, лететь мне придется все время в облаках. Мой «Поль Вероне» маленький, юркий и слушается меня безупречно, словно вышколенный породистый конь. Впрочем, его десятицилиндровый «Робур» стоит ста семидесяти пяти таких лошадок. Да и сам аппарат — последнее слово авиационной техники: закрытый фюзеляж, шасси с возможностью посадки вне аэродрома, гироскопические стабилизаторы, три скорости, управлять которыми не составляет труда: меняя угол подъема специальных плоскостей на крыльях — по принципу жалюзи. С собой я взял ружье и полтора десятка патронов — право, стоило взглянуть на физиономию Перкинса, моего механика, когда он грузил все это в кабину. Оделся я как на Северный полюс: шерстяные носки, унты, шлем, защитные очки, два свитера под летным комбинезоном. Какая бы ни стояла на земле жара и духота — если ты собираешься подняться на высоту Гималайских гор, экипировка должна быть соответствующей. <…>

Я внимательнейшим образом осмотрел крылья, штурвал, рули — все было в порядке. Тогда я сел в кабину и завел мотор. Пропеллер быстро набрал обороты, и, едва механики выдернули из-под колес колодки, мой моноплан сразу же устремился в полет. Хорошо прогрев двигатель и сделав над соседним полем два круга, я помахал рукой Перкинсу и всем остальным, лег на курс и дал полный газ. Миль восемь или десять «Поль Вероне» несся, подгоняемый попутным ветром, потом я задрал его нос и по широкой спирали начал подниматься к клубящимся в высоте тучам. Самое главное в такой ситуации — не спешить с набором высоты: человеческий организм должен иметь время, чтобы успеть привыкнуть к уменьшению давления.

Нынешний день выдался серый, душный и непривычно теплый для сентября месяца. В природе все как будто застыло и словно бы отяжелело, как бывает перед дождем. Правда, иногда налетал югозападный ветер, один раз даже так неожиданно и резко, что застал меня врасплох, и ему удалось развернуть машину почти на сто восемьдесят градусов. Но я быстро навел порядок. А ведь буквально вчера миновало время, когда такие порывы ветра, вихри и воздушные ямы были смертельно опасны авиаторам. Но сегодня это уже не опасность. Во всяком случае, не главная. Сила нынешних моторов помогает легко их преодолеть.

Когда я поднялся до самих туч — стрелка альтиметра показала три тысячи футов, — пошел дождь. Нет, он не просто пошел, он хлынул! Барабанил по крыльям, хлестал мне в лицо, залил очки так, что я буквально ничего не видел. Пришлось сбавить скорость, чтобы как-то противостоять адскому напору дождя и ветра. Вскоре дождь сменился градом; спасаясь от него, я еще резче устремился вверх. И тут отказал один из цилиндров. Я подумал, засорился клапан; однако машина, несмотря ни на что, шла ввысь — мощно и ровно. Спустя несколько минут неисправность исчезла сама собой (я так и не понял, в чем там было дело), и я снова услышал рокочущий гул — десять цилиндров работали уверенно и четко, как один! Какое все-таки чудо наши современные глушители! Наконец-то мы можем по звуку определять работу моторов. Они могут ясно сообщить о своих бедах характерным стуком, визгом или скрежетом. В прежние времена их мольбы о помощи невозможно было услышать — терялись в грозном реве двигателя. <…>

В половине десятого я вплотную подобрался к тучам. Подо мной, смутно видная сквозь пелену дождя, широко раскинулась равнина Солсбери. Где-то там внизу, всего в тысяче футов над землей, несколько авиаторов отрабатывали маневры. Их машины казались маленькими, как птицы, снующие над лугом. Те люди наверняка не прочь были узнать, зачем это я так высоко забрался. Но тут картину внизу как бы застелила серая пелена, и вокруг, задевая своей холодной сыростью мое лицо, заколыхалась влажная туча тумана. <…> Туча внутри оказалась темной и плотной, словно лондонский смог. Стараясь поскорее покинуть ее, я направил машину чуть ли