Путь хирурга - Валерий Александрович Гуров

Это была не энергия школы. И даже не моя. Нет, что-то третье будто вмешивалось в процесс регуляции энергетических потоков.

Я осторожно поднялся, не спеша, чтобы не спугнуть вспышку, успеть ее отследить. Я не знал, что именно ищу. Только чувствовал — если не пойду сейчас, то что-то важное упущу. Может, шанс. Может, врага.

Не знаю, но хочу узнать.

Очевидно одно — в этот миг в школе появился кто-то третий. И не менее очевидно, что появление третьего типа энергии было отнюдь не случайным.

У двери дежурил один из учеников. Он стоял под аркой, привалившись плечом к стене, покачиваясь. В руке стискивал амулет, предназначения которого я не знал до сих пор, сонные глаза ученика щурились. Он из последних сил бодрился, стараясь не заснуть.

Я сосредоточился. Чтобы увидеть его схему, мне надо было расфокусировать взгляд, как если бы я смотрел на голографическое изображение на стереограмме. Я будто смотрел сквозь человека, куда-то в даль. И вот тогда схема становилась четкой.

Я чуть подтолкнул импульс — малый, как спазм. Бок у ученика дернулся. Он схватился за ребро, выдохнул, осел на корточки.

— Сучий холод… надо б кафтан накинуть, пока почки не отморозил, — зашипел дежурный сквозь зубы.

Он зашел в помещение, а я выскользнул из двери барака и двинулся туда, где на узле пылал новый очаг…

Прошёл мимо закрытой библиотеки, застывшей как саркофаг, и вышел к главному корпусу.

Камень под ступнями дрожал все сильнее. Я перебежал через двор, зашел в здание школы и двинулся вверх по коридору, узкому, как дыхательная труба у умирающего. На дальнем конце коридора скрипели шаги. Кто-то шел навстречу.

Я метнулся вбок, в просвет между дверями. Аура в стенах дрожала, будто чувствовала чужой ритм. Я прижался спиной к камню, замер. Дождался, когда шаги удалились, и двинулся дальше.

Стены, покрытые символами, вели к тонкой перегородке. За ней располагалась одна из аудиторий. Из-за приоткрытой двери бил свет. Голоса звучали глухо, но уже различимо.

Там не было пусто — мужчины сидели полукругом. Я не знал, кто они, но на их плечах виднелись нашивки из сшитых серебром полос, по три на каждом рукаве.

— Если мы не предоставим заключение, вмешается Орден, — говорил один из них. — Полуденный Морок уже направил запрос.

— Мы не можем себе позволить новый сбой, — тихо сказал кто-то. — Уже после Северного крыла не осталось запаса на оправдания.

О событиях в Северном крыле я слышал краем уха из сегодняшних разговоров в бараке. Тогда исчез целый поток. Сначала сказали, что это эпидемия. Потом просто перестали говорить на эту тему, запрещали задавать вопросы. Остались только заколоченные залы и новые правила.

— Если его ритм при переписи сдиссонирует… я убью его, — голос я узнал, это был голос Астахова.

— А если нет? Ты что же, предлагаешь взять это недоразумение в ученики Приюта⁈ — вопрошал другой.

— Такого не будет. Но у нас нет выхода. Если Орден вмешается, они начнут сверку. Нас, — проскрежетал Астахов.

Суть я понимал отчетливо. Речь шла обо мне, и собравшиеся искали формулировку, такое стечение обстоятельств и такую фразу в отчёте, при которой моя смерть не вызовет вопросов.

Я замер… Камень подо мной стонал. И вдруг я понял, что их ритмы не совпадают даже между собой. Этот общий потом дрожал, переламывался. Да, это бесспорно — диссонируют их потоки. Я прислушался глубже. Их энергии будто спорили между собой. Как будто каждый из них удерживал внутри собственную схему, не доверяя общей.

Сбившийся здесь — не я.

Они хотели моей смерти, потому что им была нужна тишина. Та, где ритм школы звучит один — их. И если для этого надо устранить меня… за ценой никто не постоит.

Хорошо.

Пусть думают, что я не слышал.

Пусть записывают меня в сбившиеся, прячут свои страхи под печати и протоколы.

Посмотрим, кто первым собьется — я, чей ритм выжил в камере, или вы, чья школа давно сгнила под бесконечными глухими мантрами.

* * *

Святилище Пятой Печати

В глубине тверди старого бастиона, под многослойным куполом, где потолок держался не на колоннах, а на клятвах, звенел пятый нерв Завета — тот, что молчал со времён Сшивания Империи. Звук почувствовали даже те, кто больше не должен был чувствовать.

Впервые за много тысячелетий случился крупный сбой. Настолько крупный, чтобы хватило, чтобы встрепенулся весь континентальный узел школ.

Сигнал не совпадал ни с одним известным стилем. Он шел сквозь схемы, не спрашивая разрешения. И резал, как будто пытался вскрыть саму суть Пути, как скальпель режет плоть.

В этот день Тимофей Игнатьевич Агапов, Смотритель Пустотной Клятвы, проснулся раньше рассвета. Его сердце билось в такт древней схеме распределения силовых Узлов — схеме, что не менялась две тысячи лет.

Смотритель встал, открыл шкаф и вытащил из него древний свиток с именем, которое нельзя было произносить.

В зале уже ждали другие. Семеро. Все в выцветших рубахах, чьи швы держались на магической вышивке древнего Закона. Их лица были закрыты масками разных цветов радуги. Каждая маска повторяла искажение, которое возникло не от раны, а от сбоя.

Это были мастера Ордена Расшифровщиков. Последняя линия контроля. Смотрящие за сбоями, но те, кто уже были сбоями сами, хотя это, конечно же, держалось в строжайшей тайне.

Тимофей развернул старый свиток, сшитый волокном из волос того, кого когда-то вычеркнули. Положил свиток на камень Пятого круга — древний резонатор, использовавшийся ещё в эпоху разрушенных школ.

Камень тут же задрожал. По его сетке прошел мощный импульс, и один узел вспыхнул…

Белым.

Так выглядел некроз в самом теле Империи.

— Разрыв, — произнес Тимофей. — Что-то вскрыло канал энергии изнутри.

Он указал на место на резонансной карте, где волна дрожала, будто в ней что-то дышало.

— Я был там, когда Тень прошла через Кровавую долину. Но даже тогда… печати не зазвенели. Теперь они… отказали.

Наступила тишина. Потом поднялся Александр Беляев, последний носитель Клейменной Маски. Он долго смотрел на тлеющую диаграмму, а затем произнес:

— Ты хочешь открыть охоту, мудрец?

— Я хочу пробудить ЕГО, — был ответ Тимофея Агапова.

Вздох пронесся по залу.

— Ты не произносишь имя, — глухо заметил Дмитрий, тот самый, чья речь в последний раз звучала в тот день, когда вырезали Школу